Не вышел из боя

— Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь свою поганую лагерную помнить будешь.

Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него назавтра суд назначен был. Он попросил только, миролюбиво даже:

— Тамаре привет передайте. И все. И пусть на суд не идет.

Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал; а на другой день Коллегу увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже. И вдруг вот он — как снег на голову — с коньяком да с другом, как ни в чем не бывало попивает да напевает.

Снег скрипел подо мной, поскрипев, затихал,
И сугробы прилечь завлекали.
Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
Он летел, становясь облаками!

— Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? — спросил Максим Григорьевич. — На работу думаешь или снова за старое?

— За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекламу рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковался — третий круг подряд всех чешет, на кону уже по двести было, ну и я, хоть и выпимши, — вижу, передергивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы еще с ним минут десять разбирались, пока милиция подоспела, соседи. Стали вязать. А я вашего брата недолюбливал, — извинился Колька, — теперь люблю больше себя, а тогда дурной был — не понимал еще, что власть надо любить, и бить ее — очень даже глупо. Ну, и конечно, милиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая, и срок я схлопотал ни за что. Да теперь что об этом. Это быльем поросло.

А ямщик молодой не хлестал лошадей,
Потому и замерз, бедолага, —

пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что, если бы ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни — добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.

Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей, и странно напоминала она песни Сашки Кулешова — артиста и вчерашнего собутыльника. Опять засосало под ложечкой от досады за давешнее хвастовство, и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для приличия, что ли, у Толика — дружка Колькиного, который во все продолжение разговора только лыбился и подливал:

— А ты чем занимаешься?

— Я-то? Я — пассажир.

— А-а… — протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял. — Кто, кто, говоришь?

— Пассажир! По поездам да такси. Работа такая — пассажир.