Читаем Не вышел из боя полностью

Тени нам под колёса кидаются

И остаться в живых ухитряются.

Перекрёсточки – скорость сбрасывайте!

Паны, здравствуйте! Пани, здравствуйте!

И такие, кому не до братства, те

Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте!

Я клоню свою голову шалую

Пред Варшавою, пред Варшавою.

К центру – «просто» – стремлюсь, поспешаю я,

Понимаю, дивлюсь, что в Варшаве я.

Вот она, многопослевоенная,

Несравнимая, несравненная, –

Не сравняли с землёй, оглашенные,

Потому она и несравненная.

И порядочек здесь караулится:

Указатели – скоро улица.

Пред старушкой пришлось мне ссутулиться

Выясняю, чтоб не обмишулиться,

А по-польски – познания хилые,

А старушка мне: – Прямо, милые! –

И по-прежнему засеменила и

Повторяла всё: – Прямо, милые…

Хитрованская Речь Посполитая,

Польша панская, Польша битая,

Не единожды кровью умытая,

На Восток и на Запад сердитая,

И Варшава – мечта моя давняя, –

Осквернённая, многострадальная,

Перешедшая в область предания, –

До свидания, до свидания…

<p><strong>СОЛНЕЧНЫЕ ПЯТНА, ИЛИ ПЯТНА НА СОЛНЦЕ</strong></p>

(Из дневника)

Шар огненный все просквозил,

Все перепек, перепалил,

И, как груженый лимузин,

За полдень он перевалил

Но где-то там в зените был –

Он для того и плыл туда,

Другие головы кружил,

Сжигал другие города.

Ещё асфальт не растопило

И не позолотило крыш,

Ещё светило солнце лишь

В одну худую светосилу,

Ещё стыдились нищеты

Поля без всходов, лес без тени,

Ещё тумана лоскуты

Ложились сыростью в колени,

Но диск на тонкую черту

От горизонта отделило.

Меня же фраза посетила:

Не ясен свет, пока светило

Лишь набирает высоту!

Пока гигант ещё на взлёте,

Пока лишь начат марафон,

Пока он только устремлён

К зениту, к пику, к верхней ноте,

И вряд ли астроном-старик

Определит: «На солнце – буря», –

Мы можем всласть глазеть на лик,

Разинув рты и глаз не щуря.

И нам, разиням, на потребу

Уверенно восходит он –

Зачем спешить к зениту Фебу,

Ведь он один бежит по небу –

Без конкурентов марафон.

Но вот – зенит, – глядеть противно

И больно, и нельзя без слёз,

Но мы – очки себе на нос

И смотрим, смотрим неотрывно,

Задравши головы, как псы,

Всё больше жмурясь, скаля зубы,

И нам мерещатся усы,

И мы пугаемся – грозу бы!

Должно быть, древний гунн – Атилла

Был тоже солнышком палим,

И вот при взгляде на светило

Его внезапно осенило,

И он избрал похожий грим.

Всем нам известные уроды

(Уродам имя – легион)

С доисторических времён

Уроки брали у природы.

Им апогеи не претили.

И, глядя вверх, до слепоты

Они искали на светиле

Себе подобные черты.

И если б ведало светило,

Кому в пример встаёт оно,

Оно б затмилось и застыло,

Оно бы бег остановило

Внезапно, как стоп-кадр в кино.

Вон, наблюдая втихомолку

Сквозь закопчённое стекло,

Когда особо припекло,

Один узрел на лике чёлку,

А там другой пустился в пляс,

На солнечном кровоподтёке

Увидев щели узких глаз

И никотиновые щёки…

Взошла луна – вы крепко спите,

Для вас светило тоже спит,

Но где-нибудь оно в зените

(Круговорот, как ни пляшите)

И там палит, и там слепит!

<p><strong>ДАЛЬНИЙ РЕЙС</strong></p>

Мы без этих колёс – словно птицы без крыл.

Пуще зелья нас приворожила

Пара сот лошадиных сил

И, наверно, нечистая сила.

Говорят, все конечные пункты Земли

Нам маячат большими деньгами,

Километры длиною в рубли,

Говорят, остаются за нами.

Хлестнёт по душам

наш конечный пункт, –

Моторы глушим,

и – плашмя на грунт.

Пусть говорят – мы за рулём

За длинным гонимся рублём,

Да, это – тоже, но суть не в том.

Нам – то тракты прямые, то петли шоссе…

Эх, ещё бы чуток шоферов нам!

Не надеюсь, что выдержат все –

Не сойдут на участке неровном.

Но я скатом клянусь – тех, кого мы возьмём

На два рейса на нашу галеру, –

Живо в божеский вид приведём

И, понятно, в шофёрскую веру,

И нам, трёхосным,

тяжёлым на подъём

И в переносном

смысле и в прямом,

Обычно надо позарез,

И вечно – времени в обрез!

Оно понятно – далёкий рейс.

В дальнем рейсе сиденье – то стол, то лежак,

А напарник считается братом.

Просыпаемся на виражах,

На том свете почти правым скатом.

На колёсах наш дом, стол и кров за рулём –

Это надо учитывать в сметах.

Мы друг с другом расчёты ведём

Общим сном в придорожных кюветах.

Земля нам пухом,

когда на ней лежим, –

Полдня под брюхом

что-то ворожим.

Мы не шагаем по росе –

Все наши оси, тонны все

В дугу сгибают мокрое шоссе.

Обгоняет нас вся мелкота, и слегка

Нам обгоны, конечно, обидны.

Но мы смотрим на них свысока, –

А иначе нельзя из кабины.

Чехарда дней, ночей, то лучей, то теней…

Но в ночные часы перехода –

Перед нами стоит без сигнальных огней

Шоферская лихая свобода.

Сиди и грейся –

болтает, как в седле,

Без дальних рейсов –

нет жизни на Земле.

Кто на себе поставил крест,

Кто сел за руль, как под арест,

Тот не способен на дальний рейс,

<p><strong>КРУГОМ ПЯТЬСОТ</strong></p>

Я вышел ростом и лицом –

Спасибо матери с отцом,

С людьми в ладу – не понукал, не помыкал,

Спины не гнул – прямым ходил,

И в ус не дул, и жил, как жил,

И голове своей руками помогал…

Бродяжил – и пришёл домой

Уже с годами за спиной.

Висят года на мне – ни бросить, ни продать.

Но на начальника попал,

Перейти на страницу:

Похожие книги

10 гениев науки
10 гениев науки

С одной стороны, мы старались сделать книгу как можно более биографической, не углубляясь в научные дебри. С другой стороны, биографию ученого трудно представить без описания развития его идей. А значит, и без изложения самих идей не обойтись. В одних случаях, где это представлялось удобным, мы старались переплетать биографические сведения с научными, в других — разделять их, тем не менее пытаясь уделить внимание процессам формирования взглядов ученого. Исключение составляют Пифагор и Аристотель. О них, особенно о Пифагоре, сохранилось не так уж много достоверных биографических сведений, поэтому наш рассказ включает анализ источников информации, изложение взглядов различных специалистов. Возможно, из-за этого текст стал несколько суше, но мы пошли на это в угоду достоверности. Тем не менее мы все же надеемся, что книга в целом не только вызовет ваш интерес (он уже есть, если вы начали читать), но и доставит вам удовольствие.

Александр Владимирович Фомин

Биографии и Мемуары / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Третий звонок
Третий звонок

В этой книге Михаил Козаков рассказывает о крутом повороте судьбы – своем переезде в Тель-Авив, о работе и жизни там, о возвращении в Россию…Израиль подарил незабываемый творческий опыт – играть на сцене и ставить спектакли на иврите. Там же актер преподавал в театральной студии Нисона Натива, создал «Русскую антрепризу Михаила Козакова» и, конечно, вел дневники.«Работа – это лекарство от всех бед. Я отдыхать не очень умею, не знаю, как это делается, но я сам выбрал себе такой путь». Когда он вернулся на родину, сбылись мечты сыграть шекспировских Шейлока и Лира, снять новые телефильмы, поставить театральные и музыкально-поэтические спектакли.Книга «Третий звонок» не подведение итогов: «После третьего звонка для меня начинается момент истины: я выхожу на сцену…»В 2011 году Михаила Козакова не стало. Но его размышления и воспоминания всегда будут жить на страницах автобиографической книги.

Карина Саркисьянц , Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Театр / Психология / Образование и наука / Документальное