Не взывай к справедливости Господа

Напротив, за кованной монастырской оградкой, возле открытой настежь калитки стоял невысокий дедок с виду совсем непохожий на нищего, каких здесь всегда бывает множество.

Назаров машинально достал из кармана и сунул старику первопопавшуюся денежку, но к его удивлению тот даже не высвободил руки, чтобы взять щедрое подаяние, и Кирилл снова сунул деньги в карман, с удивлением посмотрев на нищего.

Старик стоял и весело, как показалось Назарову, смотрел на него, заговорщицки подмигивая, как давнему знакомому. Голова его при этом дёргалась, наверное, у бедняги был старческий тик, такое часто бывает в преклонном возрасте. И вдруг до Назарова дошло – так это же двоюродный дядя по матери Колюша, в известное лихолетье раскулаченный, да и высланный куда-то на Север. Вернулся он в Тамбов, насколько помнил Кирилл, потеряв всю семью и подарив великой стране своё здоровье. Прибыл Колюша на родину маленько не в себе.

Мать рассказывала Кириллу о нём, что когда расстреливали у стены Троицкого храма более двадцати человек бондарских священнослужителей, то среди них был и регент этого храма, отец Колюши. А сам Колюша, в то время ещё подросток, из-за угла соседнего дома насмотревшись на эту красную бойню, стал безо всякой причины отрицательно мотать и трясти головой, заговорщицки примаргивая при этом левым глазом.

Колюша, по раскладу Назарова, был родственником девятого замеса от десятого киселя, и никогда, ни по-родственному, ни просто так, не встречался с несчастным Колюшей, да и причины такой не было. Самого Колюшу Кирилл видел последний раз ещё в детстве, будучи с матерью в Тамбове. Тогда они и пришли к нему ночевать. «Повидаться!» – сказала мать, и Колюша встретив их, весело улыбался беззубым ртом и всё радостно тряс головой, постоянно подмигивая Кирюше слезящимся тусклым глазом.

Кирилл до утра не мог сомкнуть глаз, поглядывая с опаской на странного человека, который даже во сне тряс головой и то ли всхлипывал от смеха, то ли горько плакал.

С тех пор Назаров никогда не видел дядю, а всё же не забыл о нём и теперь узнал – надо же! Узнал его и дядя. Он всё также беззубо улыбался, кивал головой и весело подмигивал, как будто знал о двоюродном племяннике, что-то такое, что и постороннему говорить нельзя, и дядя Колюша никогда никому ничего не расскажет, нет!

Кирилл замешкался возле старика, суетливо одёргивая куртку и топчась на одном месте. Он никак не мог сообразить, как ему вести себя со столь странным родственником.

Назаров торопливо нашарил сухую, холодную, как птичья лапка, ладонь Колюши и быстро пожал её.

Старик положил свои слабые руки на плечи Кириллу, подмигивая глазом и бесконечно тряся головой, что-то пытался сказать, но слов не было, только какое-то горловое шипение и бульканье.

Подавив в себе неприятные чувства, схожие с брезгливостью, Назаров не без труда заставил себя улыбнуться и тоже кивнул головой на какое-то восклицание Колюши. Старик полез за пазуху, что-то отыскивая там, и вот, нашарив, вытащил мятый почтовый конверт, с такой же маркой, что и на вчерашнем послании.

В конверте что-то лежало. Судя по всему, цепочка с медальоном.

Колюша костенеющими пальцами достал из конверта тёмную от времени серебряную ладанку на такой же тёмной витой серебряной цепочке.

Ладанка в руках старика покачивалась, как маятник, туда-сюда, подталкивая быстротекущее время.

С лицевой стороны ладанки голубой и белой не тускнеющей эмалью была выполнена миниатюра Христа Спасителя во славе его с подъятыми в благословении перстами.

Назаров, сам не зная почему, медленно по-бычьи наклонил голову, и Колюша с величайшей осторожностью надел священную реликвию на шею крепкого, коренастого Кирилла, у которого был далеко не благочестивый вид. Всё в нём говорило о том, что он вовсе не принадлежит к усердным прихожанам церковной обители, а, напротив – к вольному племени не так давно появившихся в новой России людей случая: наглых, стремительных в поступках и нетерпеливых к жизни.

Рядом с ним странно смотрелся юродивый старичок с воздетыми к тому человеку руками.

Кирилл быстро поднял голову, и холодная струйка с маленьким голубоватым озерцом пролилась под его рубашку прямо на голое тело.

Колюша ласково посмотрел на Кирилла, поднял узкую выбеленную временем ладонь, перекрестил его и сказал на этот раз внятно и с убеждением: «Сын мой! Чти Господа – и укрепишься, и кроме Его не бойся никого».

Назаров, тряхнув лохматой головой, как будто отгоняя от себя недостойное, надоедливое и назойливое, вошёл в храм.

Требовательный и властный голос священника принимавшего исповедь заставил отвечать коротко и внятно: «Грешен! Да, конечно грешен, святой отец! Грешен, грешен и грешен! И неподъёмны грехи мои, и мерзки перед лицом Церкви!».

Вся жизнь Кирилла, непотребная и пошлая, пронеслась, пронеслась и пробежала под неверным светом лампад и тихого церковного пения.

«Вечери Твоея тайная днесь, Сыне Божий, причастника мя прими; но не бо врагам Твоим повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоём»

3