Не взывай к справедливости Господа

В назначенное время все трое – Кирилл, как посаженый отец-крёстный, подружка неофитки, тоже незамужняя, про которых раньше говорили – вековуха, и сама виновница торжества Святого Крещения, молча стояли, оглядывая мерцающие лики икон, впитывая ладан, в прохладном полумраке пустующей церкви.

Откуда-то сбоку, из-за иконостаса вышел отец Николай с качающимся маятником дымящегося кадила и лёгким поклоном головы приветствовал их, потом размашистым движением руки перекрестил, всем своим видом выражая одобрение.

Несмотря на свою седину, священник был человеком ещё недостаточно старым, чтобы не радоваться острому вкусу жизни.

«Самый большой грех, это грех уныния», – наставлял он Кирилла всегда при встречах.

Родился отец Николай перед самой войной в мордовском лагере для семей «врагов народа». Родитель его к тому времени уже был благополучно расстрелян в одном из бесчисленных подвалов НКВД за распространение опиума для народа, – то есть за служение Богу и Истине.

Церковники первыми шли в «навоз» для удобрения почвы, на которой должна вырастать новая большевистская вера, отрицающая саму возможность духовной жизни.

«Папаня мой был хороший священник, поэтому и поплатился жизнью», – рассказывал иерей, когда гости после обряда крещения собрались на квартире новообращённой, чтобы отметить столь важное для каждого человека торжество соединения с Божественной Сущностью.

Правда в церкви при обряде крещения не обошлось и без казуса, над которым, теперь долго смеялись за праздничным столом. Даже отец Николай и тот, перекрестив поспешливо рот, коротко хохотнул в широкую красную ладонь.

Там, в окружении таинственных ликов, стоя перед отливающей серебром чашей купели, пока священник делал какие-то приготовления, будущая крестница Кирилла быстро разоблачилась, спустив с плеч к начинающим полнеть ногам, тонкий щёлк роскошного платья. И стояла она, высвечивая своими женскими прелестями так, что, оглянувшись на неё, отец Николай, сделав крестное знамение, испугано зажмурясь, отшатнулся.

Белый ослепительный луч, пробившийся в этот церковный полумрак откуда-то сверху, держал её, как на ладони, замерев от восхищения земной женщиной.

Розовая плоть её облитая солнцем среди сурового церковного обихода была так притягательна, что Кирилл впервые обрадовался её холостяцкому существованию и давней привязанностью к ней.

Как было бы здорово, если эта, в самом соку женщина, так и осталась бы стоять в ослепительном свете небесного огня!

Смущённый батюшка, отвернувшись, велел ей быстро одеться и наклонить голову над чашей, скрестив руки на груди, что она, не без помощи своей подруги, тут же и сделала.

При чтении сакраментальных слов обряда, лицо отца Николая, его голос, золотое шитьё ризы, столб света над головой далеко не праведной женщины – всё это вместе создавало иллюзию иррационального действа. Действа какого-то другого, потустороннего мира, не воспринимающего людские проблемы и заботы ввиду их бесконечно малой значимости для того, вечного и истинного бытия…

«Что чистого нету, что светлого нету – пошёл он шататься по белому свету», – стучали молотом в голове строчки всё того же русского поэта.

Кириллу Назарову стало тесно и погано чувствовать себя в своём грязном обветшалом теле, отягощённом пороками современного мира, вдруг захотелось чего-то светлого и высокого, к чему бы тянулась и тянулась душа.

Правда, потом небедное застолье у неофитки тут же вернуло его в реальный, чувственный мир.

Даже отец Николай, то ли от вина, а то ли от обаяния новокрещёной христианки Софьи, расслабился, стал улыбчив и не по-церковному оживлён, но с той степенью деликатности, которая так свойственна умудрённым, пережившим страдания и лишения в жизни, людям. Оставшись сиротой после смерти матери, он много побирался по деревням, пока его не приютил, уже на тамбовщине, один, как и подобает его сану, чадолюбивый священник, сделав его церковным служкой. Отсюда ему была одна дорога – божья стезя к людям.

2

…И вот теперь бывший беспризорник, а ныне святой пастырь стоял перед Кириллом, печально рассматривая странное изображение на чёрной прокопченной доске.

Сквозь копоть и темную коричневую плёнку угасшего времени по центру доски огненным костром полыхало изображение пятиконечной звезды, на которой был распят до предела измождённый человек в зековской из серой байки шапке домиком и в обвислых кальсонах.

На голой груди несчастного, как вены сквозь кожу, высинивали татуировки, очерчивая купол церкви с православным крестом. Руки, ноги и голова казнённого были прикручены чёрной колючей проволокой к острым углам пентаграммы – пять частей тела на пяти кинжальных гранях страшной звезды.

Гениальная законченность метафоры – рас-пят, раз-пять, раз-ять!

Завязки зековской шапки и тесёмки кальсон горестно свисали, ещё более усугубляя чувство беззащитности, слабости и обречённости живой плоти опутанной колючкой, из-под шипов которой сочилась, срываясь каплями к подножью сооружения кровь.