Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

– Может, подать тебе жареного черебобика?

А то вдруг спросит, что вкусней, сустрепенчик или апельсин.

Дед завёл специальную светло-жёлтую тетрадку и, аккуратно макая перо в чернильницу, каллиграфическим почерком опытного чертёжника вписывал туда мои первые дурацкие стишки: “Солнце вышло из-за туч, и пробился первый луч. Засветило ярко, людям стало жарко…”, ну и всякое такое. Кстати, в школе он за меня и черчение делал, и строчил на старой ножной машинке заданные по труду передник или ночную рубашку…

Интересно, почему дед назвал своего “героя” Колькой? Может, из-за фильма “Друг мой, Колька”, одного из первых оттепельных “про школьную жизнь”. А может, потому, что его самого иногда коллеги и соседи называли Николаем, и ему это, кажется, нравилось. Для родных дедушка был Наум, по паспорту – Ниссон, а там и до Николая рукой подать.

Идём с ним по Страстному бульвару, и вдруг он как пустится бегом! Крикнет только мне: “Догоняй!” Бегать я не любила, быстро задыхалась, и деда это очень огорчало. Дома он заставлял меня “боксировать”, лупя кулаками в его напряжённый живот, и делать “уголок” для брюшного пресса, то есть поднимать ноги под прямым углом, опираясь одной рукой на подоконник, другой на спинку кровати. Пресс у меня и впрямь укрепился так здорово, что в институте я сдавала нормативы “лёг – сел” с заведёнными под скамейку ногами и закинутыми за голову руками “за себя и за того парня” (точней, за ту хилую однокурсницу). А позже, рожая первого сына, поминала деда добрым, хоть и не очень тихим словом.

Чуть не забыла: бокс был дедушкиной страстью. Лет в шестнадцать-семнадцать в дореволюционном Питере он соглашался на роль “учебной груши” для отработки ударов – лишь бы пустили бесплатно на занятия.

А кстати, в мои шесть лет на фигурное катание водил меня ведь тоже дед! На каток “Динамо” на Петровке. Мою подружку Маринку Штейнберг приводила бабушка, а меня дед. В перерыве, когда нас запускали в раздевалку погреться, он доставал из кармана не какое-нибудь там яблоко, а тщательно завёрнутый вкусный бутерброд. С “докторской” колбасой, а то и с икрой. Я обожала покушать и являла собой этакий совершенно не грациозный маленький бомбовоз. Зато благодаря дедовым “уголкам” у меня неплохо получался “пистолетик” (проезд-приседание на одном коньке, вторая нога торчит вперёд перпендикулярно). А за “пистолетик” полагалась награда: прокатиться у тренера на руках!

Нелюбимые яблоки тоже шли в дело: дед иногда притаскивал их на бульвар почищенными и порезанными на кусочки. В стеклянной банке! И ловко совал мне в рот, чтоб не прикасалась грязными руками.

Когда я уже училась в средней школе, дед купил одну из первых советских электрических соковыжималок. Радовался ей, как ребёнок игрушке, собирал-разбирал, экспериментировал. Чистить и мыть её после отжима было ужасно хлопотно, но деда это не смущало. Придёшь, бывало, из школы – и прямо с порога тебе торжественно вручается огромная кружка чего-то буро-пенистого, яблочно-морковного:

– Пей! Это – эликсир жизни!

Дед вышел на пенсию, а бабушка долго ещё работала в своей женской консультации на Кутузовском. И каждый раз перед утренним приёмом дед поднимался по будильнику и готовил ей завтрак. Индийский растворимый кофе с молоком (никакой особой кофейно-варочной культуры у нас в доме не наблюдалось, и джезвы тогда ещё не было). Широкий, но тонко отрезанный ломоть полукруглого светло-коричневого “столичного” хлеба намазывался маслом (слегка!), сверху укладывался сыр, и всё это нарезалось аккуратными поперечными “солдатиками”, чтоб удобно было есть.

Такую же фразу про хлеб или бутерброд – “нарезать солдатиками” – я потом встречала и в английском, и во французском (французы своих “солдатиков” обмакивают в яйцо, сваренное всмятку). В немецком тоже наверняка есть эти съедобные солдатики. Интересно, откуда они взялись?

Электрическая соковыжималка давно сломалась. А старая, механическая дедушкина – с рубчатым прессом и дырчатой вставкой, с двумя ручками, верхней и нижней, которые нужно изо всей силы прижимать друг к дружке, – хранится у меня до сих пор. Вместе с остатками каменного письменного прибора, где красноватая обезьяна цепляется за горшок-карандашницу, а за обезьяну – черепаха и какая-то птица. Вместе с побитыми пузатенькими буддами, китайским лаковым подносом, подбородником с папиной скрипки и бабушкиным деревянным стетоскопом, которым она оба раза выслушивала мой беременный живот. И говорила с ангельской своей улыбкой:

Женя (ещё не мама). 1949.

– Никто этого знать, конечно, не может, но по сердцебиению – скорее девочка.

И ещё где-то спрятан – надо поискать хорошенько – маленький, с грецкий орех, серебряный корпус от карманных часов. В виде черепа с латинской надписью:

Fugit irreparabile tempus.

Звуки