(не) зажигай меня

По Наймирэ нельзя сказать, что она мать взрослого сына. Она выглядит живой и молодой. В черных волосах нет седины, лицо гладкое, белозубая улыбка располагает к себе. Талия перетянута алым с золотом поясом. Наймирэ одета более свободно, чем остальные виденные мной женщины. У нее открыты руки и сорочка под елеком почти прозрачна. Понятно, откуда взялись мои вещи. Из "спальни" раздаётся воинственный крик и шум борьбы. Мне это знакомо — братья никогда не сидели спокойно.

— Сколько у вас детей? — невольно вырвалось у меня. — Талия такая тонкая!

— Девять, — еле заметно поджав губы, ответила мать Аяза. — Но выносила я только шестерых.

Я нахмурилась: что-то подобное я слышала в дилижансе. Вот, значит, какие обычаи у степняков? Меня тут же охватило острое желание развернуться и уйти прочь, наплевав на всё.

— Не надо волноваться, Кегершен, Аяз не похож на своего отца. Он не разобьет твоё сердце.

— Но обычаи…

— Время идёт, степь меняется, — задумчиво произнесла Наймирэ. — Таман не привел в шатер ни других жен, ни наложниц. Это неслыханное почтение ко мне. Раньше никто так не делал.

— А трое детей из воздуха появились? — ядовито полюбопытствовала я и тут же захлопнула рот.

Это тебе не Аяз, эта женщина — жена того самого страшного хана, который до сих пор пугает тебя до икоты. Если уж она с ним живет, причем явно не выглядит ни забитой, ни несчастной — значит, она сильная.

— Это жизнь, девочка, — вздохнула степнячка. — Но что же мы стоим? Выпей чаю.

— Если только настоящего чаю, — поспешно сказала я. — Без жира и соли.

Аяз как-то принес мне попробовать местный «чай» — меня от него натурально стошнило, а эту собаку степную едва от смеха не порвало. Ох, как я ему тогда врезала половником! Он, правда, почти увернулся — и шишки не осталось. И даже сумел захватить меня врасплох и облапать, за что получил второй раз.

— А что ты думаешь о каве?

Я наморщила лоб: такого напитка я не пробовала. И, признаться, пробовать не хотела. Наймирэ принесла из шатра полотняный мешочек, от которого остро пахнуло знакомой горечью.

— Кофе! — с восторгом выдохнула я.

Не то, чтобы я любила кофе, но этот запах напомнил мне о доме, когда мама, сидя в гостиной, пила черный напиток из тонкой фарфоровой чашки с золотым ободком. Она в нарушении всех правил разбавляла его молоком.

— Признаться, я не понимаю, как можно это пить… Но Таман любит, — несколько растерянно сказала степнячка, и я едва удержалась, чтобы не выхватить у нее из рук заветный мешочек.

— Можно я сварю? — умоляюще взглянула на Наймирэ я.

Она с облегчением отдала мне принадлежности для кофейной церемонии. У нее были примитивная ручная мельница и подкопченая медная джезва, весь вид которой буквально кричал о том, что ее используют часто.

Я вытащила из очага плоский камень, раскалила его и высыпала на его поверхность горсть зерен. Я не раз делала напиток для мамы: мой острый нюх позволял по запаху определять идеальную прожарку. Потом смолола зерна в каменных жерновах, на глаз засыпала в джезву, налила студеной воды. Наймирэ внимательно наблюдала за мной, покачивая головой.

— Я варю на огне, — не выдержала она.

— Чем медленнее варится кофе, тем он ароматней, — ответила я, осторожно нагревая камень. — Напиток очень крепкий. Дома мы разбавляли его молоком. Только обязательно коровьим! — крикнула я вслед убежавшей Наймирэ.

— Буйволиное, — ответила она, протягивая чашку с чем-то желтоватым и густым.

Я осторожно попробовала и восхищенно прищелкнула языком: сладкое! Разлила кофе в предложенные чашки из глазурированной глины, добавила молока и, видя, что степнячка колеблется, первая сделала глоток.

От знакомого вкуса и аромата на глаза навернулись слёзы, которые я сердито утерла ладонью.

— Такая гадость? — сочувственно спросила Наймирэ.

Но на губах играла усмешка, а глаза искрились смехом. Она попробовала свой напиток и закатила глаза, всем видом выражая восторг.

— Дай мне тоже, — раздался над головой голос хана, и я дернулась от испуга, едва не опрокинув чашку.

Дрожащими руками налила и ему. Он отхлебнул и поморщился: слишком мягко. Только для женщин. Допил глотком, налил в чашку остатки.

— Без молока лучше. Свари мне еще… пожалуйста. Нет-нет, не сейчас. Завтра.

И неслышно отступил в тень шатров.

— Я так его боюсь, — призналась я. — Страшный.

Наймирэ вскинула тонкие, будто нарисованные черные брови и кивнула. Она понимала.

Отставив пустую чашку, я теребила край сорочки, не зная, как начать разговор, ради которого сюда пришла.

Наймирэ помогла мне:

— Тебя тревожит мой сын, Кегершен? На твоих ладонях пусто. У него проблемы?

— Нет, — вспыхнула я. — Да. В общем, его проблема — это я. Госпожа Наймирэ, простите, что я завожу этот разговор… вам должно быть неприятно…

— Просто расскажи, что тебя тревожит. Я не обещаю, что буду на твоей стороне, но если смогу — дам совет.

— Я его не люблю! — выпалила я прямо. — И никогда не полюблю! И спать с ним не буду!

— Этого следовало ожидать, — спокойно кивнула степнячка. — Ты его совсем не знаешь.

— Он очень хороший, правда… Но я хочу домой к маме.