(не) зажигай меня

Я зарычала сердито и стала искать елек. Делать нечего, действительно придется покинуть убежище. Пряча глаза и отворачиваясь, вышла.

Таман сидел спиной к шатру возле потухшего огня. Нестерпимо пахло жженым молоком. Я, тут же забыв обо всех страхах, бросилась спасать завтрак.

— Ты что, пытался сварить кашу? — удивленно спросила я мужа.

Он вдруг покраснел как мальчишка, даже уши заалели.

— Ты спала… Я не хотел тебя будить.

— Вот как? — я заглянула в котелок. — А воды добавлял?

— А надо было?

Мне хотелось на него наорать, и в тоже время в душе расцветали яблони. Он хотел приготовить завтрак для меня! Подумать только! Сам, своими руками!

— Ничего, сейчас я всё исправлю, — с улыбкой сказала я. — Давай другой котелок, поменьше!

Переложила верхнюю часть каши, добавила воды и сахара, подумав, бросила горсть сушеного винограда и пару палочек корицы, досыпала еще крупы и поставила на очаг. Принесла вчерашних лепешек, завернутых в ткань. Легким движением пальцев зажгла огонь. Повернулась к шатру и замерла. Низ войлочных стен был обуглен. И нет никакого сомнения, что это сделала я. Вчера. Зажгла так зажгла, ничего не скажешь.

Внезапно мне сделалось смешно. И чего я смущалась, скажите на милость? Хорошо, что мы не угорели! Да я опасная женщина! Горячая! Огненная!

Таман сверлил меня взглядом, но, стоило взглянуть в его сторону, отвел глаза и мирно сказал:

— А кофе-то мне будет?

Ойкнула, сбегала за заветным мешочком и растерянно замерла на месте: ни мельницы, ни джезвы у меня не было. Поняв моё затруднение, хан кивнул сыну:

— Аяз, метнись до матери, принеси всё что нужно. И молока свежего прихвати. Виктория с молоком пьет.

— Да неужели, — пробормотал кисло степняк. — Кто бы мог подумать!

Но пошел, и довольно быстро.

— Покажи ладони, — приказал Таман, как только Аяз отошел достаточно далеко.

Я молча показала. Он нахмурился и перевел взгляд на подкопченый шатер.

— Поссорились? — спросил строго.

— Нет.

— Тогда почему?

Под его взглядом я медленно заливалась краской, опустив глаза в землю.

— У сына спросите, — пробормотала я, наконец.

— Я просил. Он сказал, что не моё дело.

Ух, я бы тоже хотела так ответить!

— Он тебя обидел? Принудил к чему-то? — не унимался хан. — Говори, не бойся. Аяз бывает горяч, я знаю. Но обижать женщину — последнее дело! Пусть только попробует!

— Да что вы говорите такое, — не выдержала я. — Он хороший!

— Тогда что произошло?

— Целовались мы! — выкрикнула я. — Горячо целовались!

И тут случилось то, чего я не ожидала увидеть. Хан смутился, отвел глаза и, кажется, даже немного покраснел.

— Извини, — пробормотал он. — Будьте осторожнее.

— Все претензии к Аязу, — насмешливо ответила я и, хихикая про себя, отправилась жарить кофе.

Больше мы с ханом не разговаривали.

Вернулся Аяз и уселся рядом с отцом, недоверчиво поглядывая на меня. Он что, и вправду ревнует? Вот глупый! Села рядом с ним и принялась кормить, не стесняясь больше ничего. Брови хана медленно поползли вверх.

— Молодец, — кинул он сыну.

Выпил свой кофе и собрался уходить. Я немедленно пнула супруга по коленке.

— Что сидишь? — прошипела я. — Поцелуй меня, пока он не ушел. Пусть хан видит, что у нас всё хорошо!

Аяз, не помедлив ни секунды, облапал меня и впился губами в мой рот. Когда он, наконец, выпустил меня, я тяжело дышала и едва стояла на ногах, цепляясь за его рубашку.

— Я немного не это имела в виду…

Степняк тут же поцеловал меня по-другому: нежно, едва касаясь, гладя пальцами скулы и перебирая волосы.

— Так лучше? — выдохнул он, пристально глядя в глаза.

— Да… нет… Я запуталась.

— Не волнуйся, отец и так всё понял. Ни одна жена не будет кормить мужа, если он ей не мил. Никто не может ее принудить.

— Ах ты обманщик, — взвизгнула я. — А раньше сказать не мог?

— И упустить возможность тебя поцеловать? Я что, дурак?

Смеясь, он ловко увернулся от моей оплеухи; впрочем, я и не хотела попасть, так — пугала.

— Я уезжаю, — крикнул он, отскочив в сторону. — Буду вечером.

— Куда?

— Не могу сказать. По делам.

— А ну стой, — топнула ногой я. — Дай я тебя заплету. А то ходишь лохматый.

Он сидел смирно, пока я причесывала волосы, а я ворчала:

— Уезжает он… А мне одной сидеть? Чем тут прикажешь заниматься? Обдумывать план побега?

— Не надо, — встрепенулся муж. — Что ты хочешь делать? Что тебе привезти?

— Не знаю… иголка с нитками, ты говорил, где-то есть. У тебя рубашки порвались и подушки ветхие, зашью. Книг привези. И чернила с бумагой.

— Понял. Рубашки не трогай, мать зашьет. Она лучше умеет.

Я легонько стукнула его расческой.

— Ну не настолько я криворукая, чтобы рубашки не заштопать. Если я не люблю шить, это не значит, что я не умею, понял?

— Понял. Я заеду к матери, может, у нее что-то найдется. А вечером принесу тушь, и мы будем рисовать знаки.

Знаки, знаки… может и не надо их рисовать? Если всё остальное так же приятно, как то, что было вчера… проще заполучить их естественным путём. Это будет познавательно. И зажигательно. Да нет, бред. Не могу же я действительно этого хотеть? Это же порочно, запретно… и совершенно великолепно!