Не жалею, не зову, не плачу...

потом у вахты. Пять минут на мытьё, потом задача – пульнуться, перебежать в барак к

знакомому мужику, но иногда и к кому попало. Женская отчаянная решимость

поражала, были они, как ни странно, стороной более активной. Писали записки,

знакомились заочно, назначали свидания, и банный день становился как последний

день Помпеи, всех трясло, жарило, парило. Если надзор воспротивится – на запретку

полезут, под автоматы, но побыть с мужиком не упустят возможности. Женщины

утверждали неустранимую никаким приговором вечную и повсеместную жизнь.

Понять можно – в большинстве молодёжь. Те, кто оставались в бане и по зоне не

шастали, железно блюли наказ подружек: если хоть одна долго не возвращается,

вызывать надзор, пусть ищут, вдруг ее укатали до потери пульса, под хор пустили,

дорвались до бесплатного. Но такие случаи бывали редко. На другой день погулявшие

женщины выходили на работу бодрые и веселенькие, зато мужики то один в

недомогании, то другой в отказчиках. В такой банный день подженился наш Вериго. На

моей землячке, между прочим. Огневая бабёнка была в нашем этапе, Тамара, всё

продумала заранее и пульнулась к нему в санчасть совершенно голая. Якобы в бане у

нее украли одежду, что теперь делать? Не пойдёт же она нагишом через две зоны, да

еще по морозу. Прибежала к нему распаренная, свеженькая. «Я ваша коллега, капитан

медицинской службы, вы не бросите меня на произвол судьбы». Румяная такая,

отчаянная, сладкая, что ему оставалось делать с таким подарком. Он ее прикрыл всеми

средствами. Утром надзиратели отвели ее в жензону в мужской одежде. Где взяла, не

скажу. Скоро ее приняли в КВЧ, у нее колоратурное сопрано, через день она стала

бывать в мужской зоне и готовить концерт к Новому году, а Вериго скоро отощал, как

доходяга. Лагерная любовь особенная от постоянной опасности, острая, жаркая, здесь

всё дозволено…

Таскаем больничный скарб, нашел я себе напарника, скромного, тихого санитара

Гущина, баптиста. Койки переносим, матрацы, постельное белье. Больница просто

шикарная, палаты просторные, полы крашеные, коридор широченный, и что потрясает

– водопровод! Унитаз! Не верится, что я здесь буду работать. После нас здесь будет

рабочий поселок, для них все эти блага. Гулагу дана команда запустить Сорский

молибденовый комбинат через два года. Операционный блок, автоклавная, лаборатория

для анализов, раздаточная с плитой. В автоклавной установлен уже водогрейный

цилиндр для стерилизации операционного белья, халатов, перевязочного материала,

инструментария. С манометром, с клапаном для выпуска пара, один вид автоклава

бросает в трепет – настоящая хирургия, не кустарщина, не лагерщина! А туалет –

умопомрачение, никаких тебе отныне параш, унитаз самый настоящий, сливной бачок,

и всё работает. В таких условиях можно сто лет просидеть.

Морозно, градусов под тридцать, но мне тепло – от надежд, тащим с Гущиным

койку с барахлом, устанем, поставим на снег, посидим, на руки подуем, сунем под

мышки, погреем и дальше тащим. А шагать далеко, метров пятьсот. Мы таскаем, а по

новому лагерю идёт прощальный гужевон. Принесли мы койку в самую дальнюю

палату, открывает Гущин двери задом, пятится и не видит – прямо на полу лежит

бабёха, мужик, спустив штаны, над ней трудится, у неё только белые коленки сверкают,

а второй мужик стоит рядом, курит и нетерпеливо топчется. Гущин увидел, койку

выронил. Только вышли из корпуса, быстрым шагом, запыхавшись, идет Тамара: а где

Олег, неужели правда в Шизо? Отвечаю, как есть. Она – матом в семь этажей. Глухо,

готовая разрыдаться, скомандовала: «Проведи меня к завхозу!» Они с Вериго

встречались у завхоза в кладовке, крепкий, рослый мужик лет тридцати, утешит ее на

прощанье.

Я нашел Гущина в старой амбулатории, сидел он и бормотал молитву, ожидая,

когда этот содом кончится. Посидели мы, помолчали, оба не курим, поднялись, пока

начальство не закричало, нагрузили койку и потащили. И что удивительно – не было по

всему лагерю ни одного надзирателя, вся новая зона погрузилась в разгул. Весь лагерь

клокотал от похоти, будто самки разлучались с самцами отныне и навсегда. А мы с

Гущиным таскаем, он Богу молится, а я уповаю на свою медицину. Занесли мы

больного в палату, раскутали, надо идти за следующим, а мне стало дурно, затошнило,

вышел я в коридор, возле печки дрова мерзлые таяли, лужица из-под них текла, сел я

на эти дрова, опустил голову на руки и закрыл глаза. Никого бы не видеть, как в

детстве: глаза закрыл, и тебя уже нет. У каждого из нас было детство, школа, отец с

матерью, добрые сказки были. Неужели человек становится человеком только под

гнетом правил, законов, а чуть позволь ему, ослабь вожжи, как он сразу превращается в