Не жалею, не зову, не плачу...

однако не пустой на сей раз, в ней кое-что есть и предназначается, конечно, тебе, стар-

друк. Подошел он к столу на полусогнутых, как кот, прогнать его не прогонишь ни

словом, ни колуном, походочка у него не от страха, а как у пантеры. Смотрит

подобострастно, карьеру мою ценит, как-никак в таком большом доме сижу и целым

стационаром правлю, да он и от других наслышался, кто я тут и что я тут. И начинает

выкладывать прямо на стол свои национальные, а также международные яства. Мой

отказ он расценит как знак, что я тут при малейшей возможности Хабибулина отравлю.

Складывай-складывай, мы с Веригой схаваем за милую душу, а завтра ты еще принеси.

Я вам тогда ничего не сделал плохого, а вы хотели меня угробить на камкарьере.

Смотрю на торбочку и думаю, круг замкнулся, гадости имеют не только начало, но и

конец. Тот же шестерка, та же торбочка, те же действующие лица. Случайность

исключена, это неизбежность, всё расписано творцом повествования, где я не только

транслятор, но и персонаж. Сказать про нас «несчастные люди» я не могу, но сказать

«несчастный род человеческий» – в самый раз. Отказ от подачки станет до того

неслыханным, не лагерным, не людским вообще поступком, что мне просто

несдобровать. Лепила не принял на лапу – да как это так, не было этого и не будет, мы

не позволим! Дубареву настучим.

«Скрывать не стану, – сказал я Валееву, – состояние твоего хозяина тяжёлое, как

бы не пришлось везти в Абакан». – «Всё сделаем», – успокоил меня Валеев и слегка

рукой передо мной поколыхал, как бы волну разгладил.

Он ушел, я вздохнул. Нет у меня злости на них. Хабибулин уродился таким. А я

другим, и всё. Если можешь быть великодушным, будь им, таких немного. Не бойся

предателей и доносчиков, они тебе помогают. Человека создают препятствия.

21

Ждём съезд как манну небесную. Только и разговоров о новом кодексе. Лето

кончается, но еще тепло, хорошо. Повели меня в Сору, Пульников, наконец, дал о себе

знать, вызвал на операцию. Сопровождал автоматчик, будто зная, автомат потерять

труднее и за пазуху его не сунешь. Встретил меня Бондарь – будем делать вдвоем,

Пульников не совсем здоров. Надо к нему зайти, решил я, лучше до операции, потом

сразу уведут в лагерь. Уговорили конвоира, и пошли мы с Сашенькой в домик

каркасно-камышитовый вблизи больницы. Зашли в темный коридор, пожилая женщина

показала на дверь в полумраке. Я постучал, дернул дверь и бодрым, веселым тоном:

«Слава моему учителю!» В ответ – храп.

В комнате сумрачно, окно занавешено простыней с чернильным штампом, голый

фанерный стол, со стола свисает газета, на газете кусок колбасы загогулиной, луковица

белеет очищенная, полбулки хлеба кирпичиком, бутылка водки начатая и рядом

гранёный стакан. Сбылась мечта! Никто его теперь не схватит за руку, не заорёт, не

отведет в кандей – пей, хоть залейся. Над столом на витом шнуре засиженная мухами

одинокая лампочка с черным патроном. Стены голые, нигде ничего, только два светлых

следа, широкий от шкафа, поуже от этажерки. Железная койка с крашеной синей

спинкой, и на ней храпит Филипп Филимонович, лежит навзничь с открытым ртом. Он

ради меня приготовил свою мечту, ждал, чтобы вместе сесть, по-человечески выпить.

Не утерпел. Храпит, а над ним висит тот самый Лермонтов из «Огонька», в бурке,

который висел над моей койкой, когда мы жили вместе. Я думал, Филипп юморил тогда

про такую мечту, а оказалось – всерьёз. Спит больной, бледный, с раскрытым ртом. В

лагере он жил лучше. Не может он приспособиться к вольной жизни. Тринадцать лет

сидел. На всём готовом – звучит кощунственно, но это правда: накормят, напоят, без

работы не оставят, спать уложат, поднимут, в бане помоют, переоденут, на вшивость

проверят, прививки сделают от всех болезней. Не надо тебе ни о чем заботиться,

хлопотать, суетиться, всё, что надо, дадут, а что лишнее, заберут, – вот так, наверное,

будут жить при коммунизме. Отмирает в лагере никому не нужная инициатива, и

потом, на воле, человек не может никаким боком приткнуться к сутолоке, когда всё

надо доставать, покупать, приносить, варить, жарить, парить.

А вдруг и у меня так будет?

Вернулись с Сашенькой в больницу, я угнетенно молчал, а Бондарь улыбался

непонятной своей улыбочкой. «Неужели так трудно помочь Пульникову?» – сказал я

мрачно. Трудно. Прикрепили к нему санитарку, чтобы она убирала, в магазин сходила,

что-то постирала, а он стал к ней приставать. Скандал. Редко трезвый бывает, может на

операцию не прийти, вот как сейчас. Главврач уже на пределе терпения…

Конвоиру сказали, занят я буду часа два, не меньше, и он сел лясы точить с

дежурной медсестрой. Мы управились раньше. Бондарь взялся заполнять

операционный журнал, а мы с Сашенькой вышли на веранду, там никого не было, и