Не жалею, не зову, не плачу...

воровское золото, а Волга вместо того, чтобы запас беречь для общака, вставил себе

четыре коронки, вся пасть у него сияет. Волга дал объяснение: воровское золото он

пустил на подогрев Малой зоны, есть свидетели, а золото на фиксы он выиграл. Я

удивился, как мастерски кто-то сделал ему коронки. В санчасти у нас нет ни

протезиста, ни дантиста, ни в штате, ни на подхвате, одна старуха Рохальская дергает

клещами зубы, хотя завтра они сами выпадут. Оказывается, при ворах есть не только

спецы по наколкам, но и золотых дел мастера. Делают коронки и кольца, и перстни,

для понта могут замастырить фиксу из трехкопеечной монеты, не отличишь от золотой.

Короче говоря, криминала у Волги под завязку, другой бы уже сиганул на вахту, но

Волга не такой, Волга ощетинился, взял себе на подмогу двух тяжеляков – Культяпого и

Акулу, у обоих лагерные срока за убийство. Что теперь, не хватит ли нагнетать пары?

Как бы не так, запахло жареным, мало сказать, смертью запахло, для босяцкой

рисковой натуры самый интерес только начинается, спят и во сне видят расправу. Волге

присылают вызов – Жорка Хромой избил пацана. Ничего тут такого, каждый день

метелят то одного, то другого, уж кому, как не санчасти, знать, бьют и убивают

запросто, лагерь наш не простой. Но здесь избиение имело цель провокационную. За

что пацана? А за то, что он, получив из дома новый лыжный костюм, не отдал его

Хромому в этом же, 7-м, бараке, а отнес Волге в 9-й барак. Имел ли право Хромой

метелить за это? Оказывается, имел. А что Волга? Имеет ли он право защитить своего

дарителя? Оказывается, нет, Хромой поступил правильно, хотя и формально-

бюрократически. Волга завтра вернет костюм в 7-й барак, носите, ребята, на здоровье,

у меня мадаполаму навалом, да здравствует мир и дружба. Но Волга принял вызов. Для

начала сделал педерастом Лисёнка, шестерку Жорки Хромого, потом в рабочей зоне с

Акулой, Культяпым и еще с двумя блатными, впятером, пустили под хор молодую

женщину из вольняшек, нормировщицу. Хорошенькая бабенка лет 22-х, вся бригада ее

оберегала, никто не смел пальцем тронуть, знали, бугор скоро освободится и на ней

женится. А бугор подкармливал воров и дружил с Хромым. Что дальше? Тут уж и сам

Хромой на стенку полез от несправедливости мира сего. А по лагерю с восторгом:

гуляет Волга! Старая, как мир, загадка: почему, чем больше зверства, тем выше слава и

крепче власть?! Гуляй, Волга! И он лютовал без привязи, жутко мне было слышать о

его подвигах. Заткнулся даже Гапон, и Хромой заткнулся – на время, что-то соображая,

что-то готовя. А ведь до выхода на свободу Волге оставался какой-то месяц. Может

быть, потому и возник этот шухер, не хотели его выпускать чистым.

Пришел ко мне Комсомолец – фурункул на носу, синий, как у алкаша. Я вставил

ему турунду с мазью Вишневского, он крутил головой, уводя в сторону свой нос,

скулил, кряхтел, потом вытер слезы и сказал с досадой: «Ну, твой Волга керосинит на

новый срок!» Не надо спрашивать, переспрашивать, почему «твой Волга», надо

принять к сведению. Дубарева нет, но стукачи остались и перешли по наследству к

Комсомольцу. «На вашем месте я бы отправил его по этапу. Может пролиться кровь.

Пойдут стенка на стенку, вам и нам будет много работы. А вскрытия сейчас делать

некому, я занят на операциях». Комсомолец приложил к носу платок и ушел.

Арбуз говорил, если воры решат судьбу Волги, то приговор может привести в

исполнение только один человек – Никола Филатов. Он лежал у нас в боксе с открытым

процессом. 25 срока и 50 БК в поле зрения (бацилл Коха).

Через два дня после Комсомольца появился Волга. Я не видел его уже больше

месяца. Не один – с ним Акула, крепкий, сутулый, как горилла, и Культяпый, тощий,

хлипкий, но отчаюга из отчаюг. Шли типичной блатной походочкой, короткими

шажками, приволакивая ноги, но резво шли, колымской такой иноходью, одинаково

ссутуленные, кисти рук подобраны в рукава. Я увидел их в окно случайно, мимолетно

глянул – идут. Банда идет, а я здесь дежурю, за всех отвечаю. Вошли уверенно, и сразу

трое на всю ширину коридора, как патруль вражеский явился захватывать мою

больницу. И пошли твердо, будто по своей хате.

Как изменилось его лицо! За какой-то месяц. Будто в гриме шел на меня подонок,

беспощадная и тупая мразь, едва-едва напоминая Волгу. Он похудел, лучше сказать,

отощал, но главное – лицо, злобное, хорьковое, губы в ниточку, глаза в прищур,

безжалостные, и по краям рта прорези скобочкой – типичный гнусный уголовник, гоп-

стоп из подворотни. Я бы не узнал его, честное слово, если встретил бы где-то в зоне. С

таким я никогда бы не заговорил и рядом не сел, а ведь я ему всю подноготную открыл,

доверился, он знает и про моих отца с матерью, и про сестер моих, и про Ветку знает, –

да как я мог с таким отребьем делиться сокровенным! Я сомневался, что он керосинит