Не жалею, не зову, не плачу...

постоять за справедливость. – Гапон выговорил это вонючим тоном прокурора-

законника. Волга в ответ еще громче постучал носком сапога по полу и повторил

врастяжку: «Вот она где, справедливость, – в могиле! У Лёнчика золотые руки, таким

памятники надо ставить, а его прибирает какая-то старая шушваль, гнилая сука. Надо

уважать вора за красивую игру, а не убивать его. Если у тебя куриные мозги, не садись

против хорошего стирогона». И Гапон, и Самара окрысились, в карты они играли так

себе, с Волгой не сравнить. Я вижу, будет скандал, и как хозяин потребовал: «Урки,

хватит спорить, давайте лучше выпьем». Но они на меня нуль внимания, будто меня тут

нет, а если я чего-нибудь погромче потребую, могут угомонить, чтобы не путался под

ногами при воровской схватке. «Борщишь, Волга, перебор гонишь, – сквозь зубы

манерно выговорил Гапон. – За такие слова можно спросить». – «За какие слова?» –

вызверился на него Волга. «Воровская справедливость будет жить, пока будет жив на

земле хотя бы один вор! – патетически воскликнул Гапон. – Для вора не карты главное,

закон главнее. – Гапон решил пришить Волге покушение на закон. Всё равно как, если

бы я в присутствии Дубарева усомнился в наличии сталинской конституции. – Разве

суки уже похоронили воровской закон?» – с издевкой протянул Гапон и даже голову

склонил к плечу, будто прицеливаясь из ружья. Волга дернулся к Гапону и заорал так,

что жили на шее вздулись, сейчас он ему откусит полголовы. Но Гапон даже не

моргнул, и Волга замер в сантиметре от его носа, продолжая рычать, яриться,

материться. Они стояли друг перед другом, как два пса на задних лапах, изрыгая злые

слова, да таким тоном озверелым, готовы сожрать противника. Орут и размахивают

руками, однако, не задевая друг друга. Я бы так не смог, если бы психанул, а у них

закон, рукам воли не давай, только словам, на толковище вор вора не смеет пальцем

тронуть. Проверка мастерства – нахрап, накал, духовитость, кто первый дрогнет.

Гениально дали кличку Гапону, он действительно провокатор. И как это похоже на

наши комсомольские собрания и на всю нашу идеологию – придирка к слову. Успокоил

их Цапля, еще выпили и разошлись мирно. Но какая-то тень стала витать над Волгой.

В канун Нового, 1953 года поддатый Любарский поймал меня в коридоре и без

предупреждения начал: «Третьи сутки гуляла малина, пела песни, пила во всю мочь, в

окна синие-синие лезла звёздная ночь. Ну, как?» Приколол сразу, у меня действительно

челюсть отпала. Вечером мы продолжили, и я записал всю поэму. Дубарев меня не

исправил. Правда, речь шла не о Сталине, а о воре, он пошел работать еще в начале 30-

х годов. «За дверями, ребятушки, ночка, за дверями, ребятки, луна, за дверями сегодня,

сыночки, шурудит трудовая страна. И не знает, что в тени притона горстка хриплых и

пьяных людей притаилась от грозного звона наступающих пламенных дней». Я

записывал, а Любарский, видя мой интерес, обрывал на полуслове и начинал тереть

лоб, мучительно вспоминать, как дальше, силясь, тужась, пыжась, но – тщетно, дальше

он всё забыл. Я давал ему таблетку, он запивал ее из-под крана и снова шпарил:

«Помнишь, Лёва, тамбовский экспресс, инкассатора помнишь, Клавка, помнишь

Харьковский банк, Живорез? Я водил вас на всякое дело, пополам и домзак, и барыш,

шум пивной, Соловецкая тишь. А теперь вот на Дальнем Востоке, где за сопками

всходит заря, я впервые пошел на работу, взял кувалду и два фонаря». – Здесь

Любарский свесил голову на грудь, на броневую грудь с поломанными тридцатью

двумя ребрами, изобразил обморок и довольно похоже. Я ливанул ему валерьянки

капель сто, он выпил и встряхнулся весь с головы до пят, готовый читать хоть до утра.

– «Седой профессор где-то за границей твердит в статьях, что вор неисправим. Такая

чушь нам даже не приснится, и мы о ней с улыбкой говорим. У нас в стране вчерашний

тёмный шорник назавтра может вырасти в судью, возможно ль где, что бывший

беспризорник в Кремлевском зале аплодирует вождю».

Любарский ничем больше не выделялся, только знанием стихов, былей и

небылиц, но разве этого мало? Я не помню всех воротил в Соре, их было немало, а вот

Любарского помню. За стихи.

Лежал у нас еще гипертоник Миша Моругин, 15 лет по указу. Я его запомнил из-

за 8-ми строк романса, он их прочитал нам со Светланой во время обхода. «В вазе букет

увядающих роз, несколько начатых, прерванных строк, рядом измятый и влажный

платок, влажный от слёз. Что здесь схоронено женской душой? Что эти розы видали

вчера? Кто в эту ночь здесь рыдал до утра сам над собой?..» Неизвестно, чей романс,

тем более, пусть живет, я его передаю другим.

27

Волгу повезли в Абакан вместе с двумя психами и нашим санитаром Албергсом,