Не жалею, не зову, не плачу...

Стреляйте меня на месте. Пусть лучше пуля, чем новый срок. «Ну что-о? Наклал в

штаны?» – Издевательский тон, хамское ликование, но по голосу не Дубарев и не Папа-

Римский. Я, еле повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, увидел в проёме

сидящего на пятой точке Питерского и больше никого, никаких силуэтов с оружием.

«В-в-володя!..» – Я потерял дар речи, на карачках к нему передвинулся, руку протянул,

тормошу, не могу поверить, что это он, и не знаю, что со мной будет через мгновение.

Я готов откинуть копыта, и диагноз ни одно светило не установит. Он что, перелетел

через запретку обратно? Тридцать метров летел над колючей проволокой и в свете

прожектора? «Копальщики! – саркастически воскликнул Питерский. –

Метростроевцы, мать-перемать! Шахтёры, передовики, проходчики!» Веселись,

Володя, заводись, главное – нет надзора и не надо мне руки вверх. Какое счастье, что

мы с ним здесь, по эту сторону, а не по ту! Спаси нас, лагерь, отныне и навек ты наш

родной дом!

«В чем дело, Володя?» – выговорил я сквозь клацание зубов. «Куда мы рыли, ты

знаешь?» Я уже догадываюсь, куда-то не туда, какая-то вышла глупость, но как хорошо,

что мы с ним в лагере, а не на воле. «Осёл, козёл и косолапый мишка решили строить

мост. Все высказались, дошла очередь до осла, и он говорит: а как мы будем строить

мост, вдоль или поперёк? Ты меня понял?» Нет. Пока нет. Я понял пока, что Бог есть, и

он меня спас. Без молитвы. Что же произошло? Володя влез на моих глазах в подкоп,

полез на выход в тайгу, а вернулся совсем другим путем. Галлюцинация, фокус, цирк.

«Куда мы вышли, Володя?» – «Черный ход в столовую знаешь? Куда все

придурки ходят?» Я сам туда хожу, когда вызывают пробу снимать в пять утра. Дверь

со стороны запретки на том углу корпуса. «Папа-Римский пошел бы утром визу

ставить на котловое довольствие и рухнул в наше метро по самый козырёк! Ха-ха!» –

«Ох-ха-ха-ха-о-о-ох!» Мы покатились со смеху, изгибаясь на земле в разные стороны,

ржали до икоты, до боли в животе, в спине и в затылке. Мы радовались. Где-то в самой-

самой глубине утробы мы не хотели бежать, не хотели новой мороки. В нас ликовала

свобода. Всё просто – мы сбились с курса и прорыли нору вдоль запретки, а не через

нее.

Помню, в трибунале после допроса капитан Козлов позвонил Вете домой:

приходите. Он разрешил нам сесть в коридоре на диван, а сам по телефону стал

вызывать конвой. Сидели мы с ней рядышком, рука в руке, был уже вечер, трибунал

опустел. Рядом было открыто окно. Первый этаж. Перелез – и айда в сторону, куда

глаза глядят. Но я не хотел бежать. Я тогда берёг своё будущее, оно только-только

проклюнулось. Трибунал вернул меня на место, к самому себе. Я принял тюрьму ради

будущей свободы. Конвоя не было долго, Козлов вышел покурить, и я ему сказал, сам

дойду до Узбекской номер один, вот моя сопровождающая. Он рассмеялся – без конвоя

тюрьма не примет. Была бы картинка: стучу в ворота, ломлюсь в узилище, а они в

панике меня отпихивают, гонят взашей, иди, ищи себе конвой.

Так закончился наш подкоп – символически. Сколько ни рой, сколько ни рвись из

лагеря, всё равно выйдешь туда же, ибо лагерь у нас – вся страна…

К слову, как я потом узнал. Рыть надо, зажигая свечу, время от времени, или хотя

бы спичку, чтобы другой видел, что идем по прямой.

На другой день я начал писать роман, и успокоил себя мечтой. Закончу, пошлю в

Кремль. Присудят Сталинскую премию, и тогда… В истории уже был момент, когда

правитель признался, что лучше освободить народ сверху, пока он не начал

освобождать себя снизу.

26

Я начал писать роман, и сразу всё вокруг вошло в литературную колею – поступил

в больницу вор по кличке Пушкин, кладезь лагерного фольклора, за ним вскоре

поступил фашист Глаголев, знаток Есенина и его защитник, за что и срок, наконец, из

Красноярска я получил отзыв на свои рассказы, такой, что… Но всё по порядку.

Любарский Александр Сергеевич, он же Пушкин, старик уже, 48 лет, поступил в

стационар с жалобами на ужасные боли в грудной клетке – тут болит, ой, доктор, не

прикасайтесь, и здесь болит, меня суки калечили. Когда же они вас калечили,

Александр Сергеевич, если до стационара вы в Малой зоне провели три месяца как

один день? А он в ответ: если суки бьют, то это-таки надолго, проверять не советую.

Наложите мне гипс на триста шестьдесят градусов, – Любарский обхватил себя худыми

руками, – у меня все тридцать два ребра перебиты. Количество ребер он перепутал с

количеством зубов, коих, кстати, у него два-три и обчелся. Будем лечить ушибы, зачем

вам еще гипс? Нет, он не согласен, сделайте ему от сих до сих, – и показывает от

ключицы до подвздошной кости, у него всё болит, нужен корсет. Пришли блатные: чего

тебе, Женя, щикатурки жалко? Не жалко, но если ребра сейчас терпят, то потом от

стабилизации грудной клетки и в самом деле заболят. Да и ушибы у него без