Не жалею, не зову, не плачу...

Алма-Ате, у Володи сохранились связи, малина поможет. Если бы я был сильной

личностью, я сделал бы Сашеньку соучастницей, демоном должен стать, чёртом, чтобы

она всё сделала для меня как леди Макбет. «И откроет белой рукою потайную дверь

передо мною…» Я должен стать сверхчеловеком, плюнуть на совесть и прочие

мерехлюндии. Но я обыкновенный. Что меня ждет? Честная жизнь, ровная, без

потрясений, преступлений, хватит уже, и в конце ее безымянный холмик – по всем

нашим правилам.

Не хочу я такого опыта. И от этого много боли во мне, огромный запас, трачу ее,

трачу, а она не кончается, болит и болит. Мне надо ее излить, высказать, в этом мое

спасение. Или мой крест. «И в значеньи двояком жизни, бедной на взгляд, но великой

под знаком понесенных утрат».

А пока продолжаем рыть. Собственно говоря, не продолжаем, а уже заканчиваем.

Удивительно, я лез в нору без особого страха. Не было такого уж крайнего отчаяния,

чтобы загонять меня в недра как суслика в полнейший мрак. В детстве, в четвертом

классе я был влюблен в Таю Поливанную, на ботанике мы с ней сажали рядышком

какие-то корешки, я чуть не умер от счастья, прямо на грядке. И вот однажды идет она

с подружкой по Дунганской, а поперёк – Атбашинская, по ней широкий бурный арык, и

я с пацанами купаюсь. На пересечении улиц арык уходил в длинную толстую трубу,

сверху по ней ходили и ездили. Один пацан проплыл через всю трубу и стал героем. А

я боялся – вдруг там камни внутри и мусор, дохлая собака с дороги, не пролезешь и

обратно раком против течения не пройдёшь, в трубе не развернешься, так и пропадешь,

захлебнешься, приедут пожарники и будут твой труп вытаскивать баграми. Ни за что в

жизни я туда не полезу, глупость, ложный героизм, я грамотный. И вот идет Тая

Поливанная с подружкой, что-то мне говорит, улыбается, и я сияю в ответ сам не свой,

и вдруг на ее глазах – нырь в трубу и поплыл во мраке, и вылез из другого конца,

весело фыркая, для меня эта труба смертельная сущий пустяк. Перед пацанами вышку

держать я не рвался, скучно, но вот перед девчонками погусарить, как оказалось,

всегда готов.

Позднее, представляя рытьё во тьме, я самому себе не верил. Много лет видел во

сне, как сдавливают меня со всех сторон тяжелые валуны, задыхаюсь, лезу, лезу, а лаз

всё уже, уже, а камни всё тесней и тесней.

Со дня на день мы могли уже выйти наружу, рыть надо было только ночью, чтобы

башку свою высунуть в темноте и не послужить прицелом для вертухая с вышки. Что

мы будем делать, когда вылезем? Начнется самое интересное. Подкоп – скука, работа

для идиотов, а вот дальше – для умных, каковые мы есть на самом деле. Мы творцы,

артисты и наглецы, вылезаем и всё творим на ходу, зачем заранее мандражить? Деньги

у нас будут, Володя продаст придурку из штаба свой аккордеон «Гранессо». У нас

наготове два парика, два галстука и две белых манишки из наволочки, мы выглядим как

лауреаты Сталинской премии. Главное – сесть на поезд и добраться хотя бы до

Ачинска, а уж в Красноярске мы будем как у Бога за пазухой, не говоря уж о

Новосибирске. В Ленинграде на Лиговке – там каждый камень Володю знает.

«Гранессо» лучше не продавать, мы же оба играем, стихи читаем, поём, мы готовый

ансамбль, джаз-банда из Абакана. Надо бы прихватить с собой еще и контрабас в

футляре, в подкоп он, к сожалению, не пролезет, вывезем его на объект с концертной

группой и там оставим. Те, кого пошлют нам вдогон, когда мы сядем в экспресс

«Владивосток – Москва», раскроют рот от восторга и, зажав карабины между колен,

освободят руки для бурных аплодисментов артистам Красноярской филармонии. До

экспресса мы подобьём клинки к двум-трем девицам, создадим хор и намалюем афишу

– едем с гастролей, были в Минусинске, а также в Шушенском, почтили память

Владимира Ильича.

Талант отличается от бездарности числом вариантов – в шахматах, в литературе, в

музыке и при побеге. Допустим, приедет сюда Ветка, привезет нам кое-что из одежды,

и двинем тогда втроем в Ленинград, Веткин любимый город. Всё мы с Питерским

предусмотрели, очень увлекательное занятие обсуждать варианты, нет ничего слаще,

если бы всё записать, а потом издать, получилось бы невероятно ходовое пособие.

Жизнь без побега ужасно скучна, и как только ее другие терпят, просто уму

непостижимо, какие они дремучие, какие конченые.

Я упрямый, если в меня вселился бес, даю ему волю, вручаю штурвал, я сам

становлюсь бесом. Если я решил пробиться на свободу, то первым должен увидеть свет

в конце тоннеля. Так оно и вышло. Глубокой ночью я рыл круто вверх, остервенело

колупая и нанося последние удары. «О, други, где вы? Уж близок срок, темно ты,

чрево, и крест высок». Наконец лопата рывком пошла как в дыру. Узкая щель и