Не жалею, не зову, не плачу...

и раскрыл серый конверт с фотокарточками. Вот он до ареста, молодой, черноволосый,

с четкими чертами лица, воротничок, галстук, вылитый Чайльд-Гарольд. Сейчас он как

местечковый еврей, носатый, губастый, сутулый, а тогда – американский киноактер,

джентльмен удачи. Последней он показал фотографию молодой женщины. Большие

глаза, короткая прическа, грустное умное лицо, взгляд в сторону и вниз, очень милая

женщина. Я видел такую летом в пионерлагере среди женщин Шестидесятого.

«Надпись на обороте. Тем, кто в законе, я разрешаю». Фиолетовыми чернилами

пером «86» с легким нажимом: «В память о днях, когда усталые сердца наши

лихорадил призрак счастья. Зинаида Князева. Ухта, Север, 1943 год». У меня голова

закружилась, тоска пронзила насквозь. Я не забуду ее облика и ее слов. Прекрасное

лицо, прекрасные глаза, сколько же лет прошло? Девять. Для вечности миг, но для

лагеря… Где она сейчас, жива ли? «Канула в реку забвения», – сказал Фефер.

Успела ли она освободиться за эти годы, нашла ли она счастье истинное взамен

призрачного? Или так и не дожила до свободы, сама стала призраком в голодном

лагере, кто знает. Со временем, может, отыщется ее след, а я помогу вот этими

строками, своей долгой памятью. Возьму ее в свой роман, милую женщину, русскую

узницу нашего Севера 43-го года… И сразу для меня померкла вся эта лабуда про

металлургию, про научные открытия и про луганского слесаря, какой всё это мизер.

Только она – жизнь!

На другое утро я пошел провожать Фефера. Были одни политические, кроме меня.

Дымил трубкой Шурупов, пришли Разумовский с Леонтьевым, Месрапян из

бухгалтерии, все были оживлены, острили, один только Ибрай горевал, тащил чемодан

Фефера, сморкался в кулак и спотыкался. Возле вахты обнялись, простились, Ибрай

заплакал. Еле-еле говорил по-русски, татарин с Волги, деревенский, за колоски его

посадили. Ибрай вытирал слезы рукавом и благодарил – Фефер передал его инженеру

Новикову из Таллина. Был с нами еще профессор-немец, известный химик-органик, он

ни слова не знал по-русски и очень привязался к Феферу, тот свободно говорил по-

немецки. Первый раз я увидел профессора возле помойки позади столовой. Я шел из

Шизо, сокращал путь и на него наткнулся. Он отвернулся от помойки и неприязненно

на меня уставился, как на врага. Голодный, попросить не может, языка не знает,

недавно с этапа. Одинокий человек, чужой, как ему помочь? На бумаге легко

расписать, как я тут же его накормил и спас, а на самом деле прошел мимо. У тебя что,

совести нет? Он злобно меня, русского, отогнал, я пошел не оглядываясь. Зачем об этом

пишу, не знаю, просто свидетельствую, так было. Шел из Шизо (штрафной изолятор),

насмотрелся, натерпелся. Отупел. Не помог.

Профессор, однако, не пропал, вместе с нами провожал Фефера, оживленно

говорил. Изящный рот, мелкие зубы, умное лицо с широким лбом, он шапку снял,

прощаясь, приятно было на него смотреть. Расстались… Навсегда расстались. Больше

мы с Фефером не встретимся, наши пути нигде не пересекутся. Я для Фефера, можно

сказать, умер. А он для меня, как оказалось, нет. Если даже он сгинет безвестным где-

нибудь в ссылке, то я его воскрешу хотя бы частично. А может быть, он в Москву

вернется, в почете будет, звание ему дадут, доктора, присвоят академика – я не сделаю

ему хуже своей памятью.

«Как устроюсь, друзья, сообщу!» – бодро пообещал Фефер и пошел по

деревянному настилу. Как вольный. А мы смотрели, и каждый гадал: а когда я пойду?..

Отсидел я чистых два года и четыре месяца, осталось еще пять лет и восемь месяцев.

Если не добавят.

25

Пятого октября открылся долгожданный XIX съезд ВКП(б) – последний раз под

таким названием, дальше партия стали называться КПСС. Газету еле дождались.

Читаем доклад, ищем-рыщем про новый кодекс. В повестке дня изменения устава

партии. Устав не уголовный кодекс, но находятся мудрецы-толкователи: если меняется

главный устав, то обязательно должны измениться все другие уставы. Партия у нас

руководящая направляющая, перемены в ней тут же идут волной по всем законам.

Целую неделю шел съезд, 12 октября закончился, что в итоге? Для нас – держи карман

шире. Избрали в ЦК новых товарищей, в частности, Брежнева из Молдавии, якобы

любимца Сталина – «Какой красивый молдаванин». Переименовали партию, и всё.

Правда, кое-какие проблески есть в докладе Маленкова для писателей – хватит

лакировать действительность, нам нужна сатира, Щедрины и Гоголи. Толкователи тут

как тут – во-от, сатира будет бичевать наш застарелый кодекс, и его заменят в

ближайшее время. (Вскоре появилась хохма – нам нужны подобрее Щедрины и такие

Гоголи, чтобы нас не трогали).

XIX съезд партии поставил задачу не только перед страной, но и передо мной.

План побега у нас с Питерским готов – едем в Ленинград, там легче затеряться, чем в