Не жалею, не зову, не плачу...

Когда человеку трудно, он якобы обращается к Богу. Мне не легко, но я без Бога

вырос и авось проживу дальше. А библия стала скукой в ХХ веке, не зря же говорят

Ветхий завет. Моя религия в Поэзии, только там я нахожу поддержку и крепость духа.

Вот почему Глаголев меня притягивал. В лагере принято говорить о любом

преступлении беспристрастно, исповедуется некий фатализм, предрешенность,

понимание, что надличные силы могут увести человека за предел. Еще неизвестно, как

ты сам поступил бы – убил или нет, украл или воздержался, предал бы или остался

верен, дерзко стал бы издавать свою газету или смиренно перепечатывал бы «Правду»

строка в строку. Вот попадешь в пиковое положение, тогда и узнаешь себя. Если

разобраться, какой дурак на моем месте стал бы бежать из БАО? Нет ни войны, ни

чумы, подметай аэродром, через месяц-другой тебя мобилизуют, как всех нестроевых,

– но я не смог поступить иначе, я и часа не пробыл в батальоне аэродромного

обслуживания, рванул слепо, отчаянно и безудержно. И вот сижу, кукую в сибирском

лагере уже скоро три года. А коли так, старайся понять другого. У каждого своя натура

и свои обстоятельства, они диктуют, они ведут или силком тащат. Вникай в судьбу, а не

в статью кодекса и не в рычание приговора.

«Россия легла под танки, чтобы спасти евреев, – вещал Глаголев. – Вот

единственное, что останется от второй мировой войны». Доводы его закручивали

мозги, как всякая неожиданность. Он сеял, сеял… Казалось бы, болеешь, тебе смерть

грозит, думай о чем-нибудь легком, о священном писании, хотя бы, где сказано, что

всякая власть от Бога.

«Сбросим с корабля современности» означало сбросить с еврейского ковчега всё

русское, и собирать для грядущего только свое племя. Все эти Авербахи, Эйхенбаумы,

Брики с помощью ОГПУ вытравляли остатки русской культуры, пропагандировали

взбесившегося русофоба Писарева. Травили Достоевского и до сих пор его не

печатают. Они уничтожили не только Есенина, но и Николая Клюева, и Павла

Васильева (о таких я вообще не слышал), затравили Шолохова, он спился и ничего не

пишет».

В школе я был отличником, а уж Хрестоматию по литературе знал наизусть! А

теперь оказывается, я нич-чего не знаю о писателях, о нашей истории, о войне, о

Сталине, о Гитлере. И сам уже негодую: ну за что угробили Есенина? Народ его поет и

помнит. Можно ли назвать страну цивилизованной, если стихи любимого поэта

собраны только в рукописных тетрадках, как было до первопечатника Ивана Федорова?

Я не видел ни одной книги Есенина. И за что они Шолохова без конца позорят? Я не

встречал еврея ни в школе, ни в институте, ни в лагере, чтобы он похвалил Шолохова

или хотя бы промолчал при его имени, – нет, каждый считал прямо-таки священным

долгом заявить, что «Тихий Дон» – плагиат. Поразительно, как будто за поношения им

авансом списывают все грехи.

А какие цитаты он приводил из Ницше. «Художник – брат преступника и

сумасшедшего, ни одного мало-мальски художественного произведения не получится

без того, чтобы творец его не познал бытие преступника и безумца».

Поделился я с Володей Питерским, а он мне: «Этот чувак абсолютно прав! Я бы

тоже выпускал газету и перевешал всех, кто травил Есенина». Хотя Питерский и

воевал, из лагеря пошел в штрафбат, и ранен был, и до Берлина дошел. Он слышал и

про крестьянских поэтов, угробленных еще в середине 20-х, и про Павла Васильева,

даже строки мне прочитал, сразу врезались: «Синие тарантулы под ними, копят яд и

источают яд, становясь от радости седыми». И Николая Клюева знал: «Я надену

черную рубаху, и вослед за мутным фонарем по камням двора пойду на плаху с

молчаливо ласковым лицом». Питерский и сам стихи писал, и знал больше меня,

поскольку тянул уже пятый срок, а я всего лишь первый. Вот такой у меня друг. А я

рядом с ним брат преступника и сумасшедшего.

30

Надо жить, как живут блатные, тюрьма для них дом родной. На Новый год у них

в палате появилась елка, украсили ее игрушками самодельными, давали команду

художникам, даже свечу водрузили. В больнице пахло хвоей и далекой школьной

елкой, дома у нас никогда елки не было. Мы с Питерским встречали Новый год в моей

каморке, пришли Шурупов и Жан Гращенко. Володя пел под «Гранессо»: «Фиолетовый

рассвет заглянул в окно, но тебя со мною нет и в душе темно…»

Новый, 1953-й, принёс мне новость особой важности – письмо из Красноярска от

писателя Николая Устиновича. Он печатался в альманахе «Енисей», и я послал туда

свои рассказы. Он мне ответил: «У Вас чёткий, лаконичный язык, Вы умело строите

сюжет. В рассказах Ваших нет ничего лишнего. Короче говоря, Вы очень неплохо

владеете трудным жанром короткого рассказа. Но, говоря это, я имею в виду только