Не жалею, не зову, не плачу...

объект, видел его вот как тебя. На пятьсот первой стройке».

Я не стал спорить, тут правды не добьешься. Напечатают в газете, скажут по

радио, это и будет правда, а все остальное – выдумка наших врагов. Да и кому нужна

такая правда, кого сажали, кого миловали, всегда найдутся приказные дьяки, архивное

жульё, которое скроет, что было, и откроет, что надо. «Сидел Ярослав Смельчаков, –

сказал Гапон, – у него песня есть про этап». Наверное, он имел в виду Смелякова, в

печати я его не встречал, имя слышал от Фефера – сильный поэт, и сажали его будто бы

несколько раз. Он был связан с Мандельштамом, а тот был женат на сестре Каменева,

их тогда всех пошерстили, пересажали. «Еще я с Домбровским сидел, из Алма-Аты.

Вот писал! «Покоряясь блатному закону, засвищу, закачаюсь в строю. Не забыть мне

проклятую зону, эту мертвую память мою». – А дальше Гапон меня сразил: – Я тоже

пишу, – сказал веско и посмотрел прямо, человечьими глазами, надо сказать. – Про

свою жизнь».

Меня это задело, пишут, кому не лень, ревность вдруг появилась. Лев Толстой

говорил, написать о своей жизни может любой нищий, даже безграмотный, но дело не

в пережитом, а в точке зрения. Гапон заметил мой протест и кивнул на конверт

Устиновича: «Он правильно тебе вломил – заумная философия». «Для меня мысль

важнее фактов, случаев». – «Мысли-итель. А что ты видел? Ты студент прохладной

жизни. Весь твой багаж – пустой чемодан. – Он говорил обозленно, не знаю, почему. –

Надо писать, что сам пережил, а не списывать из других книжек».

Наблюдений у Гапона много, спору нет, он старше меня лет на пятнадцать, да еще

каких лет – лагерных, где не просто жизнь, а самая ее густота. Описывать на сто лет

хватит, а вы, критики, теоретики, осмысливайте и обобщайте, что народ пережил. Но

говорить мне с ним тяжело, он хам, а хамство и литература несовместимы. Ушел Гапон,

заставил меня думу думать. И в самом деле, что у меня было в жизни, какие-такие

особенные события? Пустой чемодан – похоже. И потому обидно.

Да еще и карась, как заметил Волга, а каждому карасю впереди уготована уха.

Плюнуть бы, но увы, не получается, из всего делаю выводы.

Думал я, думал, и сделал вывод. Не хватает мне из опыта человека ХХ века трех

главных составных – я не участвовал в революции, не был на войне Великой

Отечественной и не родился евреем. Значит, опыт мой ограничен, я отстаю в развитии.

А отставать не хочется.

Зато я был счастлив, я заполнил себя любовью. Имел ли я право любить на фоне

мировой войны и ее последствий? А мне плевать на вашу войну, она временна, а

любовь – вечна. Войну навязали дуроломы-политики, я не хочу им потакать и не приму

навязанных ими страданий жалких, животных. Народы убивали друг друга всегда, но

не они мне пример, а Ромео и Джульетта, они умерли от любви. И Шекспира не война

создала и прославила, а любовь. Под каждой могильной плитой лежит вся история

человечества, сказал Гёте. Значит, и под моей тоже будет лежать вся история. Вся, а не

ее фрагменты. Своим воображением, проницательностью, болевой чуткостью я

восполню нехватку прямого и грубого опыта. Толстой тоже не участвовал в

Отечественной войне, не был Анной Карениной и не родился Хаджи Муратом. Опыт –

пошлость. Пульников сколько раз талдычил: вот просидишь двенадцать лет, тогда

узнаешь. Ничего не узнаю сверх того, что узнал, что испытал, муки мои уходят, как

вода в песок, тогда как страдания из-за любви возвышают. Дело не в количестве

лагерных лет, а в том, как душа твоя откликается, как меняется, как трепещет, «сквозит

и тайно светит». Вот объявили мне восемь лет, и пусть я просижу восемь дней,

приговор как палашом рубанул, оставил след на всём моем существе, и дальше я буду

расти подрубленным. При условии, конечно, если корни остались.

Опыт у меня будет, но как на него смотреть, как его понимать? Я не бузотерил в

революции, не участвовал в войне, не родился евреем – значит, я принадлежу к

большинству, и при взгляде на историю мне легче освоить истину, сопоставить

интересы и быть объективным в сравнении с теми, кто участвовал там-то и там и

родился таким-то и таким.

31

С утра новость – врачей пересажали! Всю ведущую профессуру в Москве, всех

светил. Они травили, как мышей, руководителей партии и правительства. Палачи в

белых халатах. К полудню дополнение – не просто врачей, а в основном евреев.

Светлана пришла мрачная, никому ни слова. Газету нам принес майор Кучинский,

новый начальник санчасти. Капитана Капустина куда-то перевели, и сразу слух: он

служил у власовцев, раскопали, сидит уже с полосатиками (каторжный режим) и ходит

в санчасть с мастыркой. Дубарева тоже куда-то перевели незаметно. Стоило мне

взяться писать роман и плюнуть на лагерь, как тут же исчез мой враг как сон, как