Не жалею, не зову, не плачу...

комитет обороны в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Маленкова, Берия.

Теперь победа не за горами. На собрании по сбору тёплых вещей для фронта поднял

спор старик Синеоков, блажной, нечёсанный, с бородой как солома, – где наши

интенданты, почему они Красную Армию не снабжают? «Я в гражданскую воевал,

бесштанное было войско, в лаптях, но сейчас-то совсем другое время. Всего месяц

повоевали, и уже им тёплые носки собирай». Квартальная дала отпор старику за

отсталые настроения, а женщины начали стращать его: вот отправят тебя, куда

Макар телят не гонял. А Синеоков только рукой махал, – где порядок, почему

красноармейцы без портянок остались, куда их обмундирование девалось и опять:

«Я ещё при Николае служил, никогда к народу не обращались, чтобы варежки

сдавать и последнюю шерсть состригать». Старик на сходки приходил первым, и

даже сам сколотил скамейки, чтобы женщинам было на чём сидеть. Приняли

решение: на общем собрании домохозяек берём обязательство повысить свою

бдительность, беспощадно бороться со всякими дезорганизаторами тыла,

распространителями слухов и немедленно сообщать карательным органам о тех, кто

против нашей Родины. В другой раз читали сводку Советского информбюро,

женщины радовались, что захваченные в плен немцы чрезвычайно устали от войны.

«Только угроза расстрела гонит их на войну против Советской России». Наша

авиация нанесла мощные удары по танковым и моторизованным войскам

противника на Двинском, Слуцком и Луцком направлениях, результаты уточняются.

Старик Синеоков посмеивался и махал костлявой рукой, а бабы возмущались: в

газете напечатано, а он не верит. Ревекка Осиповна читала вслух «Советскую

Киргизию», про митинг еврейского народа в Москве. В Стране Советов евреи после

тысячелетних скитаний и преследований обрели дом и Родину-мать, которая

залечила бесчисленные раны, нанесённые в прошлом. Ни один еврей не должен

умереть, не воздавши фашистским палачам за невинно пролитую кровь. На митинге

выступали Маршак, Эренбург, Давид Ойстрах и другие писатели и музыканты.

Народный артист Михоэлс говорил: «Еврейская мать! Если даже у тебя

единственный сын, благослови его и отправь в бой против коричневой чумы». Илья

Эренбург обращался к Америке: «Евреи, в нас прицелились звери! Наше место в

первых рядах. Мы не простим равнодушным. Мы проклянём тех, кто умывает

руки». Ревекка Осиповна волновалась, голос её дрожал. Среди нас не было ни

одного еврея, но мы все поддержали митинг в Москве.

Мы с Лилей вместе ходили на эти собрания, а потом вместе

шли в школу. Далеко, километров пять. Школа называлась Образцовая № 3 имени

Сталина. Рядом был Дом правительства, площадь для парадов и демонстраций, с

другой стороны Дубовый парк, в нём кинотеатр «Ударник» и Киргизский

госдрамтеатр, чуть подальше библиотека имени Чернышевского и Колхозный базар,

на площади перед ним как раз начал гастроли заезжий цирк и открылся большой

зверинец. Соблазнов было кругом полно. Классная руководительница объявила, что

теперь каждый предмет будет изучаться в тесной связи с его оборонным значением,

мальчики будут воспитываться смелыми защитниками родины, а девочки –

бесстрашными фронтовыми подругами. Мы обязаны работать на колхозных и

совхозных полях, собирать металлолом, лекарственные травы и вести оборонную

работу среди населения. Занятия наши проходили в спортивном зале с огромными

окнами как раз в сторону Дубового парка. По вечерам на танцплощадке гремел

духовой оркестр, вальсы, танго, фокстроты. Разве можно заниматься в таких

условиях, спрашивали учителя, а ученики отвечали: только так и можно. В

«Ударнике» шёл «Большой вальс» и мы слушали песни Карлы Доннер.

Пришла зима, и исполнилась моя мечта: я перенёс Лилю через

Ключевую. Брёвнышки через речку обледенели, Лиля поскользнулась, я её

подхватил на руки и перенёс. В школе знали, конечно, о нашей дружбе, девчонки

сплетничали: Лиля с Ваней ходят по Ключевой и целуются, с осуждением говорили,

будто мы шайку организовали и грабим направо-налево мирных жителей.

«Целуются» – если бы так! Ужасно было обидно на эту несправедливость, а обида,

как известно, сильнее горя. По ночам, надо сказать, и впрямь грабили, вести о

грабежах одна другой страшнее не затихали всю войну. Я боялся, конечно, но

старался виду не подавать, а Лиля, вместо того, чтобы идти ночью тихонько,

болтала и смеялась ещё громче, чем днём. А ведь смех её – приманка для бандитов.

Я смастерил себе кистень, взял гайку диаметром с гранёный стакан, насадил на

короткую палку и засовывал в рукав. Судьба было милостива к бандитам, ни один

не попался мне за долгую зиму.