Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Джусти далеко не был весь поглощен этой своей деятельностью. Он видел не одну только сторону события, о чем достаточно свидетельствуют его Sortilegio (Колдовство), посвященное им двум друзьям своим Мейеру и Орландини, докторам, вылечившим его в конце 46 г. от опасной горячки. Затем его вдохновенные строфы Привидениям 4-го сентября (1847 г.) блистательно заканчивают этот год его поэтической деятельности. Перевести всё это стихотворение нельзя, а в отрывках оно бы потеряло слишком много, да и потребовало бы того художественного перевода, на который я не чувствую себя способным.

Радостной «Застольной Песней» (Brindisi) Джусти встречает наступающий 48 год.

Друзья! – говорит он, – наша Италия, разорванная страна, так сразу и воскресает снова. Мы рабы, мы горсть людей смеем совершенно свободно говорить о свободе?

И так попросту, в дружеской беседе, почти семейно, устраивать общественное дело. Шутка ли это! да в другом месте нас бы и Бог весть куда отправляли за это.

…Без задних мыслей – поклянемтесь здесь же, все честные люди, забыть чванство, болтовню и ссоры, не краснея идти вперед.

Смотрите. К концу выходит, что умные-то и перехитрили злодеев. Те, которые злобствуют против угнетенных, кончат тем, что себя же сгубят…

Посмотрите, рукою варваров Павия, Милан залиты итальянской кровью. Но тише… Но бросим сравнения, и перестанем сводить счеты. Пусть всякий без фраз принимает свою славу и свои ошибки…

* * *

Но этот, встреченный так радостно, 48 год оказался роковым годом для Джусти, и не для одного Джусти…

Засвидетельствую факт, сам по себе довольно многозначительный. Стихотворения Джусти, из которых приведено уже достаточно выписок, для того чтобы и тот, кто не знал прежде о их существовании (если найдутся такие между читателями), мог бы убедиться в том, что они очевидно вызваны событиями, среди которых жил этот поэт, – что их невольно принимаешь за его же собственное profession de foi[450]. Готов на основании их поручиться, что автор в действительной жизни поступал именно так, а не иначе. Они слишком глубоко прочувствованы, слишком дышит искренностью каждая их строчка – для того, чтобы можно было заподозрить самого поэта во лжи, – я уже и не говорю про наглую, сознательную ложь… На деле выходит совершенно иначе. Джусти, так художественно понимавший всю несостоятельность слишком смелых надежд, возбужденных в легко примиряющемся большинстве, робкими уступками, – был с тем вместе горячим приверженцем партии Джино Каппони и Ридольфи. Он даже написал торжественную оду своему Re Travicello; но она вышла донельзя бледна. Немудрено – Джусти не был создан для этого рода поэзии. Такие таланты, как он, имеют и свои права и свою строго-обусловленную физиономию, и потому не всегда поддаются субъективным чувствованиям своих счастливых обладателей… Много придется высказать, по долгу беспристрастия, истин довольно горьких о самой личности поэта; но талант его, тем не менее, остается чист и без пятна…

Тосканское движение начала 1848 г. настолько затеряно в общем итальянском тогдашнем движении, что очень многие из русских читателей могут не знать характеристики тогдашних флорентийских партий, группировавшихся вокруг нескольких более или менее известных личностей. Должно сознаться, что самые партии эти во многих отношениях были делом слишком случайным, личным и не всегда разнились одна от другой принципами или основаниями. Это в особенности сбивает иностранцев, мало знакомых с подробностями Тосканской истории этого времени. Я избавляю себя от какого бы то ни было исследования насчет партий вообще, но о партии Ридольфи и Каппони нужно сказать несколько слов, так как ей оставался верен Джусти до самого конца, т. е. до вступления австрийских войск во Флоренцию…