Неавторизованная автобиография

Случайно это или нет, но, когда пришло время, все утки, которых мы подготавливали к делу месяцами, принялись корыстолюбиво крякать. За тридцать шесть часов до публикации я согласился на то, что служба новостей канала Channel 4 пришлет в Guardian своего журналиста и в 21.30 он начнет прямую интернет-трансляцию с рассказом о нашем проекте, а в 22.30 сюжет попадет в поздний выпуск новостей. Но Guardian вдруг начала выводить собственную мелодию. И вместо торжественного хорала «Всё исключительно в интересах общества» зазвучало пошлое: «А как же наши исключительные права?! Наши заслуги?!» Сотрудники телевидения были не просто тележурналистами, ими руководил Стивен Грей, журналист с колоссальным опытом, автор весьма авторитетной книги об Афганистане; руководство Guardian очень хотело, чтобы он работал на газету. Мы никогда не собирались привлекать Грея к нашему проекту, однако потом Guardian стала утверждать, что мы пригласили его как их конкурента. Полная чушь, и непонятно, почему ситуация с тележурналистом так уязвила Guardian. Они встали в позу, что это, мол, их кусок пирога и их заслуга. На мой взгляд, совершенно недостойное поведение, которое и удивляло, и тревожило: ведь взаимоотношения с газетой и особенно с журналистом из отдела расследований строились на очень позитивной идее, все понимали, что публикация наших секретных материалов чрезвычайно важна для общества. И вот наступил момент, когда и Guardian начала всем сообщать, что со мной невыносимо трудно работать и как я ставил палки в колеса. Однако мы знаем и любим ведущую либеральную газету Британии, и я уверен, что ни жалкий обман, на который она иногда идет, ни гневное шипение, которое она иногда испускает, не испортят в глазах читателей ее репутации.

Несмотря ни на что, результаты общего труда впечатляли. Семнадцать полос в Der Spiegel, еще тринадцать — в Guardian и восемь — в New York Times. Реакция была мгновенной и масштабной: каждое из этих изданий впервые за долгое время оказалось в авангарде дискуссий о реальной природе современной войны. Я сразу стал необычайно модной персоной, и меня закрутил водоворот событий и встреч; я как-то старался справляться со своей популярностью, придерживался плана, все время говорил о наших документах и все это время привлекал внимание к более общим вопросам о свободе прессы. Однако всегда заметно, когда твои коллеги, партнеры, с которыми ты работаешь, жаждут большего, чем всего лишь отстаивать принципы свободы. Люди из Guardian не могли удержаться от болтовни на званых ужинах, особенно репортер из отдела новостей, все время пытавшийся рассказать окружающим, «как мы это делали». Я не думаю, чтобы он отдавал себе отчет, насколько это опасно, парень всего лишь пытался самоутвердиться в глазах коллег. Вероятно, поэтому он сболтнул New York Times о засекреченных депешах, которыми мы располагали. Но кто его тянул за язык, когда он рассказывал, в каких домах я могу останавливаться? Он хвастался, что я жил у него в доме и в доме еще одного репортера, не понимая, какая это опасная информация.

Как только мои партнеры получили все, за чем пришли, стало ясно, что солнце покидает нашу поляну. Сперва они сдерживали себя, поскольку осознавали, что депеши — в их интересах, и мне это было очевидно — как говорил Оруэлл, все проявляется в языке. И Guardian, и New York Times все активнее пытались представить меня как хакера, как нестабильный источник, но тем самым они лишь демонстрировали собственную тревогу. Нужно всегда с осторожностью судить о мотивах других людей, ведь этим ты выдаешь свои собственные. Тупое стремление распять меня и WikiLeaks было для этих руководителей газет лишь способом защитить себя от дальнейших преследований и приписать себе побольше заслуг. Даже дети ведут себя под давлением более достойно. Возможно, я довольно часто оказывался зарвавшимся тираном — сказывались и постоянная слежка, и издерганность, и груз контроля над всем проектом, и газетчики должны были понимать, почему так происходит. Вместо этого они вступили со мной в войну и совершенно забыли, с кем на самом деле борются.

В этой истории был и очень личный аспект. Когда переговоры вели я и журналист отдела расследований, все шло хорошо. В Брюсселе, Стокгольме, а потом и в Лондоне мы были друзьями, и мне казалось, что между нами возникает духовная близость. Его в каком-то смысле увлек мой идеализм, и вдруг ни с того ни сего он повел себя как-то возбужденно и довольно злобно; словно одурманенный, повторял, что основную работу проделал он и вообще идея проекта принадлежит ему. Я понимал, для него это вопрос чести в отношениях с коллегами. Мне не было особого дела, кому какие фанфары достанутся, но двенадцать разгневанных мужчин не вникали в факты. Они были поглощены собой, своим положением, своей карьерой, что вполне объяснимо с человеческой точки зрения, но сильно мешало нашей работе.