Небеса

Дверь скрипнула, и на Артема волной обрушился знакомый запах родного дома, пропитавший все детство, не изменившийся после стольких лет. Удивительно, как сохраняются эти запахи, их не берет ни мода, ни время: покуда живы хозяева, дом хранит особый аромат. Запахи дома часто остаются даже после смерти, беспокоя новых владельцев; именно в такие минуты заводят разговор о привидениях…

Дед копошился в сенях, гремел какими-то банками. Услышав Артема, повернулся вначале гневным лицом, не узнавая, смотрел на него секунду, а потом разом обмяк. В глазах мелькнули слезы — стоячие, как вода в канале.

— Редко приезжаешь, батюшка.

Артему стало стыдно, в кончиках пальцев появилась знакомая слабость — у него так всегда было, когда он чувствовал свою вину.

В комнате все по-прежнему: знакомый круглый половичок у входа, мальчиком Артем любил разглядывать, как сплетаются в нем разноцветные тряпочки. Швейная машинка под салфеткой — еще мамина, так и не решились продать. Овалы портретов над столом, буфет с резными дверцами, и часы бережно отсчитывают последние бабулины минуты. Бабуля со всем не вставала, почти не слышала, и дед долго объяснял, что внук приехал. Кажется, поняла: выцветшие, седые глаза задержались на лице Артема, сухая ручка легла на рукав — невесомая, как лист из гербария.

— Врачи говорят, со дня на день. Хорошо, успел приехать, увидеть. Я звонить тебе сегодня хотел, а ты вон как, почуял, значит.

Новогоднего угощения у стариков не было, как не было и елки: Артем снова ругнул себя — не мог позаботиться заранее? Из города он вез подарки — бабуле платок, деду — рубашку, все купила Вера, не забыла и про торт с конфетами — так что какой-никакой стол получится. Хоть и светский праздник, а все же — любимый с детства.

— Я пельмени вчера лепил, — почему-то виновато сознался дед. Принес с холода фанерку, присыпанную мукой: там тесными рядами лежали аккуратные, не хуже бабушкиных, пельмени. — Тесто из кулинарии. И фарш. Работа моя. Если б я знал, что с гостями будем, сходил бы в сельпо, купил чего.

Артем смолчал, что постится, не хотелось расстраивать старика.

За столом сидели вдвоем с дедом, бабуля лежала на своей высокой кровати и была словно не с ними.

Артем за годы служения познакомился со смертью очень тесно, но близких людей не хоронил, к счастью, ни разу. И не знал, как это жутко — видеть смерть дорогого тебе человека.

Дед суетился с пельменями, наливал стопки, даже включил телевизор — заросший пылью, он давно исполнял роль тумбочки.

— Мы не сердимся на тебя, Тема, мы же все понимаем, — сказал дед, когда московские куранты уже отсчитали полночь. — У тебя семья, молодая жизнь, думаешь, у нас такой не было?

Он все так же говорил «мы» вместо «я».

— У меня очень странная семья. — Артем выключил развеселый телевизор, чтобы из комнаты исчезли нарядные люди, очень старательно изображавшие радость от наступления очередного года своей жизни.

— Все семьи странные, и сама мысль жить с одним человеком всю жизнь — странная. Или нет?

Артем удивился словам деда. Он всегда казался ему надежным, несгибаемым, казалось, дед всегда знает правильные ответы. Конечно, он был коммунистом, причем самой несчастной разновидности — убежденным, свято верующим в идеал и красиво обманутым. Теперь, впервые, Артем видел перед собою совсем другого человека. И этому человеку рассказал вдруг про себя, про Веру, про епископа.

— Не хотел портить тебе тогда настроение, но Вера не похожа была на хорошую жену. Плохо выбирал, Артем.

— Она меня выбрала.

— А теперь жалеет?

— Жалеет.

— Себя или тебя?

— Не знаю, дед. Не-зна-ю. — Сказал, как единое слово, и сразу подумал — слишком часто он в последнее время его произносит. Слишком о многом не знает.

— А с твоим начальником, я тебе так скажу: если оклеветали его, будь с ним до конца. Оставлять в беде — последнее дело. Надо до конца.

Дед посмотрел на бабулину кровать, хотя Артем и так понял, о чем он.

Бабуля умерла к вечеру второго января, и Артем остался отпевать ее, вместе с местным батюшкой. Ничего тяжелее этой службы в жизни Артема до сей поры не было.

Дед проводил Артема к поезду, смотрел внимательно, будто фотографировал.

— Ну ладно, Тема, не забывай меня. — Дед говорил дрожащим, тоже седым каким-то голосом. Он хотел уйти до отправления поезда, но не смог и стоял на перроне, пока поезд увозил Артема прочь, из мертвого города — в живой.

Что лучше — боль или ожидание боли? Удар или секунда до него? Епископ Сергий никогда не стал бы задаваться такими вопросами, если бы его не вынудили к этому некие особенные условия. Теперь, думая о боли, владыка согласился бы скорее перенести ее, чем ждать, пока разрежет шею сверкающий нож гильотины. Лучше получить удар в лицо, чем выжидать, пока он будет нанесен. Легче пережить худые вести, чем травиться тяжелыми ожиданиями. Да он и вообще очень плохо умел ждать.

Новости из Москвы опаздывали. Синод никогда не принимает быстрых решений, а тут еще и государство обездвижено праздниками.