Небеса

— Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на «Путеводную Звезду», то на семинар, то книжечку помочь издать… Но неужели я для Сашеньки да не найду денег?

Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.

— У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, — разоткровенничался вдруг Алеша. — Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но знаешь, если все будет идти как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать.

Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся.

— В Швейцарии ей будет не до «Космеи», — говорил он, и я кивала, соглашалась.

Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои «строки».

Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, сестра заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец это странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.

— Ну что, давай еще по чаю? — спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Я теперь побаивалась этих семейных посиделок, но Сашенька вдруг начала уговаривать: — Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет, а мне одной тяжело с ним, — недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.

Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.

— Алеша, куда ты едешь? — Мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший, выцветший, как старая кухонная клеенка.

— На Трансмаш, — сказала Сашенька. — Алеша днюет и ночует на Трансмаше.

— Да ладно тебе, Сашенька. — Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные, словно нарисованные брови. — Все, что Я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь.

Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.

— Знаю, — кивнула Сашенька, будто он спрашивал, знает ли она, как его зовут. — Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин. У меня лак для волос закончился.

— Я могу купить, — бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:

— Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так… так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать.

Сестра и Алеша вышли из дома вместе, а я осталась с Петрушкой.

Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови — как два серых перышка… Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала зазубренную, как открытая консервная крышка, боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе.

В позвоночнике что-то щелкало — как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок. Как раз на высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемежку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки одну такую шкатулку.

Палех. Черный лак, птица-тройка, красавицы в платках, ямщик, не гони лошадей… Внутри на красном ложе — старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин походит на молодого быка, еще бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот шарюсь по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла бы с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием «Удивительный Таймыр».

Открыла и отпрянула, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад душистых денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.

Теперь мне стало по-настоящему интересно.

«Таймыр» вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа — старый альбом для марок, явно унаследованный Лапочкиным от предков. У нашего деда тоже был такой альбом — тонкая папиросная бумага, будто намагниченная, льнула к рукам, разделяя страницы. Рядом с тщательно вырисованными образцами марок коллекционерам предписывалось наклеить целую серию. Марки эти казались нам с Сашенькой скучными, в них не было заграничного многоцветья и полета художественной мысли: только профили и гербы, темно-синие или грязно-коричневые. Дед, снизошедший в детскую со своим альбомом и вооруженный лупой — она страшно увеличивала глаз в набухших черепашечьих складках, — сердился, что мы ни черта не понимаем в филателии, и резко хлопал альбомом. Папиросная бумага укладывалась складками, и в следующий раз деду приходилось ругаться и сердиться заново.