Небеса

Рано сдаваться, она еще повоюет.

Глава 19. Бог из машины

Почему религиозные и национальные темы не пользуются успехом у журналистов, я поняла быстро. Эта территория была отменно скользкой и требовала легкой походки — шаг вправо, шаг влево, и добро пожаловать в пропасть! Практически танец на проволоке. Касаясь стен мечети или синагоги, текст невольно становился серьезным и скучным — как любая корректность, вываренная до полной потери вкуса. Проверенные рецепты, согласно которым статьи нужно стряпать из острых фактов с хорошей добавкой злой иронии, здесь не годились совершенно.

Мне всегда нравилась хрупкая недолговечность, в которую окутаны любые газетные тексты; она превращала их в эфемерные создания, которые умирают почти сразу после рождения, будто цветы или бабочки. Журналистика подходила мне точно по размеру, как сшитый на заказ костюм. Конечно, я понимала и осознавала всю привлекательность писательства, долгой беременности параллельной судьбой, над которой можно осуществлять единоличное владение: даже лучше шахмат, где приходится учитывать волю другого игрока. В писательстве царствовали самые широкие полномочия, о мере же ответственности за написанное я в те времена не задумывалась. Меня многие подталкивали к этой дороге, вот и школьная учительница литературы говорила: «С твоей памятью ты сможешь писать романы».

Литераторша не знала, что именно память — моя главная мучительница. Бывает, люди появляются на свет с чрезмерно увеличенным, гипертрофированным сердцем или мозгом, со мною же случилась куда менее страшная, но настолько же неизлечимая болезнь: преувеличенная память, в которую сваливались, как в выгребную яму, все нужные и ненужные даты, имена, события, музыкальные фразы, ароматы, оперные арии, слова на разных языках… Этим можно хвалиться — только не в случае собственного обладания таким грузом. Он не становится легче с годами, и к своей старости я еле смогу, наверное, тащить этот неподъемный багаж и однажды сброшу его, упав с облегчением в вязкое болото склероза.

Моя память не напоминала подземное хранилище с пронумерованными экспонатами и строгим конторщиком, что требует документы у всякого посетителя. Скорее она походила на те живописные многокилометровые помойки, что любят предъявлять документалисты в съемках стран «третьего мира». Никаких государственных усилий не хватит, чтобы убрать с тела страны эти гниющие наросты: груды разномастного мусора, цветные пластиковые пятна, стаи гурлящих птиц и маленькие ребятишки в упоении роются в свалочных эверестах. Я тоже без устали раскапывала эти кучи, хоть и сознавала: нужное воспоминание сыщется само собой.

Вот почему мне было противопоказано писательство — решись я придумать и записать некую историю, не смогла бы поручиться за то, что на бумаге не оживут герои, выдуманные другим автором. Память о чужих книгах сослужила бы мне скверную службу, ведь читала я много и помнила не только каждую строчку освоенной книги, но даже и место этой строчки внизу или вверху страницы, и даже случайные пятнышки на полях, и запах переплета…

В журналистике такие сомнения не приживались.

…Душистый, свежий номер мягко приземляется на стол: можно заново увидеть слова, придуманные накануне, и свою фамилию — она поддерживает текст каждой буквой, как атлант руками небеса. Скоро газету осквернят чужие руки, и oт внимательных глаз полосы завянут, как сорванные цветы. Номер состарится, распухнет, омертвеет сгустком времени и осядет желтеть в архивах — а скорее гнить в помойных ведрах: бесславный финал!

Все равно я любила писать для газеты. Другие способы коллекционирования слов пугали меня своей властностью: над газетными текстами я царила единолично, а вот стихи, например, сами начали бы мной управлять.

Я знала, как это бывает с другими. Незадолго до Кабановича в меня пытался влюбиться один поэт — изнеженный юноша, плотно, как на игле, сидевший на Шамиссо и Тракле. Мы гуляли вечерами по летним улицам, засыпанным щебенкой, рядом выл гигантский шмель отбойного молотка; перекрикивая грохочущие шаги, поэт читал не по сезону холодные строки:

Oft tauchen rote Kugeln aus Geaesten,
Die langer Schneefall sanft und schwarz verschneit.
Der Priester gibt dem Toten das Geleit.
Die N"achte sind erfuellt von Maskenfesten.

У поэта было не самое лучшее произношение, но именно тем летом, под щебеночный аккомпанемент я в первый раз поняла, какая бурлящая сила скрывается в немецком языке. Эта сила была одной крови с величественной нежностью Баха, безбрежностью Моцарта, хмельным задором Шуберта — но теперь у нее появились слова. Потому что если в мире бывает нечто лучше музыки, то это, единственно, стихи. Особенно такие, как у Тракля, нежного аптекаря, живущего среди хрустальных ангелов, голубых озер и темных деревьев свою хрупкую жизнь.