Небеса

О пребывании в «Роще» я упоминать не стала: тем более мне с каждым днем все меньше верилось, будто я действительно была там, а не наблюдала картины клинической жизни по телевизору или во сне. Зато счастливое трудоустройство в «Николаевский вестник» я описала очень живо. Милая Эмма восторженно застучала пальчиком по сигарете, сбивая пепел: она без ума от этой газеты и выписывает ее ровно четверть века! Почему такая точность? Первую подписку она оформила, когда Виталичек пошел в школу…

Ой! Имя птичкой спорхнуло с языка Эммы Борисовны, вот незадача! Поймать бы за многоперый хвост и проглотить — жаль, никто не научился это делать. Всего-то дел, выдержать минутную, в одну сигарету длиной, беседу…

Старушка так расстроилась, что мне захотелось обнять ее.

— Эмма Борисовна, все нормально, не вздрагивайте! Расскажите, как у вас здоровье? Как ученики, как Юлия Марковна?

Несбывшаяся свекровь облегченно запустила долгий монолог: здоровье, конечно, не ах, но жить можно, особенно в сравнении с любимой приятельницей Юлией Марковной. Та сдала абсолютно, в прошлую пятницу сломала шейку бедра. Ученики пока есть, но дети сейчас музыкально нечуткие и очень средних способностей… Взять хотя бы Ирочку Криницыну, которая не в состоянии освоить банальное арпеджиато… Разве может эта серая Ирочка сравниться с тем же Сережей Васильевым, с Мариком Аксельродом и другими ребятами из семидесятых!

Эмма сглатывала воздух и неслась дальше, как жокейская лошадь перед финишем. Я пыталась примостить словечко в редких паузах, но всякий раз терпела поражение. К тому же я мучилась почти физическим желанием узнать о Кабановиче и топила это желание в последних запасах самолюбия. Не хватало, чтобы Кабановичу достались его объедки!

К счастью, старушка торопилась — надо было успеть в приемные часы к Юлии Марковне: на запястье Эммы висел пакет с бледными зимними яблоками. Дружно выбросив окурки, мы вежливо попрощались — так прощаются друг с другом жертвы некогда сильной, но поостывшей от времени дружбы.

И уже потом в спину мне прилетел дрожащий выкрик — он подстрелил мою душу влет, будто утку над камышами:

— Глаша, мне жаль, что все получилось так глупо! У Виталика никогда больше не будет такой замечательной девушки!

Я обернулась, но Эмма Борисовна испуганно семенила в сторону остановки, временное население которой полностью сменилось за время нашего разговора. Рогатый вагон забрал мою Эмму и увез прочь: я решила, что навсегда.

Воспоминания скачками понеслись за мною следом. С каждой секундой их становилось все больше, сами они были все ярче и вскоре вырвались вперед и затопили собой город. Все вокруг напоминало мне о Кабановиче. Выбеленные снегом тротуары — я держалась за мощную скобку его руки, чтобы не упасть от скользких подошв, и все равно приплясывала на месте, а он напрягал руку, я чувствовала жесткие бугры мускулов даже через куртку. Или зимние киоски — эти оазисы из стекла и сайдинга, где мы выбирали дешевое вино, придирчиво склоняясь над захватанным прилавком. Весь Николаевск был полон Кабановичем, пропитан им до последнего камушка мостовой, до самого чахлого деревца, до самой позабытой улички… Нас соединяли невидимые сосуды, и общая кровь выливалась теперь на снег, хлестала — такая красная, что смотреть на нее было невозможно.

«All'erta, all'erta!» — пел невидимый Феррандо. Эмма унесла с собой и эту музыку тоже, поэтому я никогда не смогу слушать «Il Trovatore» с прежней легкостью, она будет связана с Кабановичами — навсегда.

Тут меня очень кстати обогнал некто лысый, бряцающий браслетами: оранжевое одеяние прикрыто легким плащичком. Я помчалась за ним, будто Алиса — за Кроликом, доглатывая последнюю слезу.

Дворец культуры николаевских железнодорожников ничем не отличался от своих клонов, выстроенных по всей России: в любом русском городе найдутся родные братья нашему ДК — чтобы колонны, каскады рюшевых штор и ковровые дорожки, всегда красные с зеленой окантовкой, зафиксированы на ступенях скобками. Библиотека, кинозал и клуб собаководов — железнодорожники с детьми повышали свою культуру под цепким взглядом гипсового Ленина: безрукий, как Венера Мелосская, он смутно белел в конце длинного коридора.

Ленина все еще не убрали с насиженного места, но вместо алого стяга за ним красовалась кадка с буржуазной юккой. Скульптура почти не состарилась от времени и не была изгажена подросшими железнодорожниками: так, легкие царапины и трещины на крыльях носа. А вот кружков и кинозалов след простыл — спаянный монолит ДК разобрали по кирпичикам в считанные дни: на каждой двери висела своя табличка, залы — что большой, что малый — сдавали в аренду всем, кто ни попросит — от организаторов гастролей группы «Преисподняя» до приснопамятных вишнуитов.

Закоулки ДК были мне хорошо знакомы. Мама периодически загоралась идеей сделать из нас «артисток», Сашеньку водили в балет и художественную школу, меня записали в музыкалку и танцевальный ансамбль «Стрекоза».