Небеса помогают храбрым

Летит сквозь мглу мой конь гнедой

Все ближе, ближе дом родной

Я свято верю в чудеса

Мне помогают небеса!

Пропитанная национальным колоритом мелодия, обычно заряжающая отвагой и оптимизмом, чудесным образом притупляла острое чувство безысходности узника, а также исподволь внушала ему спасительную в отчаянном положении идею, что храбрость ценна сама по себе и вовсе не обязана кого-либо вдохновлять или иметь глубокий смысл.

В такой удушливой атмосфере внутренних терзаний прошел для Эрбина день, другой, третий, однако изверги с пыльным мешком так и не появились. Пропал куда-то и скользкий как уж Фулвий Сарантонелло, называющий себя жрецом. Заключенный понемногу стал привыкать к отсутствию регулярных и натренированных ударов по своему душевному состоянию, но в самом начале одного из похожих друг на друга дней услышал за дверью частый топот, заглушаемый возбужденным гомоном. Через мгновение в каземате появился непохожий на себя прежнего Фонтенель Цинций и, резко придвинув стул, уселся у тюфяка. Пока в уме еще сонного Гавальдо возникали одно другого страшней соображения по поводу раннего визита высокопоставленного гостя, тот снова вскочил на ноги и принялся нервно метаться от стены к стене. Было заметно, как главарь тайной стражи лихорадочно подбирает подходящие для начала разговора слова, отчего и без того висящее в спертом воздухе напряжение нарастало с каждой секундой.

— Давай поговорим как много повидавшие на своем веку люди, — наконец произнес он доверительным тоном. — Мы оба искренне пытаемся принести благо стране и только волею судеб оказались по разные стороны баррикад, вернее сказать, в противостоящих друг другу воинствах. Естественно, что раньше или позже одному из нас было суждено со щитом в руке слушать звуки победных фанфар, а другому лежать на щите поверженным и проклинаемым.

Он вдруг умолк, словно неожиданно запутался и потерял нить рассуждений. Знавший его коварство Эрбин, посчитал сказанное предисловием очередного трюка и, не дожидаясь пока непонятная ему уловка будет полностью озвучена, с едва уловимым презрением произнес:

— Служить вашим интересам я не буду ни при каких раскладах, поэтому казнить меня следует как можно скорее. Если в вас осталась хоть капля человеческого, то вы не будете очернять имя того, кто не в состоянии защитить свое доброе имя по причине ухода из жизни…

— А ведомо ли мудрейшему просветителю, что я самолично уговаривал короля повременить с расправой! — заорал Цинций, не дав закончить узнику. — И все потому, что ценил вас, как смелого и умного противника, желающего только хорошего окружающим, в отличие от бешеных дворцовых крыс! Хотя кто этому теперь поверит, когда полыхает все королевство!?

Круглое холеное лицо начальника стражи побагровело, на лбу и висках выступили мелкие капельки пота, верхнее веко левого глаза чуть заметно подергивалось.

— Как полыхает? — робко спросил Эрбин, решив, что ослышался. — Неужели в наши пределы действительно вторгся враг?

— Хуже, много хуже! — обреченно произнес главный королевский страж, протирая лицо бежевым платком с вышитой монограммой. — Я должен был сразу с этого начать, но почему-то стушевался.

Цинций повернул лицо к зарешеченному оконцу и, прищурившись от первых лучиков вездесущего солнца, поведал о мятеже в одном из приморских городов, переросшем во всенародное восстание. По его словам, под копыта лошадей, запряженных в карету спешащего в свои владения аристократа, случайно угодил маленький мальчик, что стало первой искрой давно зреющего бунта. Обозленные горожане принялись громить и поджигать дома богатой знати, после чего ворвались в здания представителя монарха, королевского суда и ратуши. Посланные для усмирения мятежа части местного гарнизона стали массово переходить на сторону бунтовщиков или попросту разбегаться. К следующему дню в руках мятежников оказалась вся провинция, а через двое суток пламя бунта охватило основные крупные и портовые города. Ратники королевского войска отказывались выполнять приказы своего командующего и целыми подразделениями вливались в армию восставших.

— Столица падет, скорее всего, к вечеру или завтра утром. Остатки королевской гвардии заняли оборону в крепости, где мы с вами имеем несчастье пребывать, и пока подчиняются моим приказам, — закончил свой рассказ, больше похожий на сводку с театра военных действий Фонтенель Цинций и нервно рассмеялся.

Ошарашенный Гавальдо долго не знал, как реагировать на слова высокопоставленного хитрована и стоит ли им вообще доверять. Однако не подводившая ранее интуиция сообщала ему, что на этот раз Цинций говорит правду.

— Спациан никогда бы не доверил руководство своими выпестованными гвардейцами кому-либо другому, даже вам! — высказал единственное свое сомнение Эрбин, собравшись с мыслями.