Следует воспринимать эти строки в самом строгом формальном смысле: на эмпирическом уровне, конечно, многопартийная либеральная демократия «представляет» – отражает, регистрирует, измеряет – количественный разброс различных мнений людей о предлагаемых программах политических партий, их кандидатах и так далее. Однако, до этого эмпирического уровня и в гораздо более радикальном смысле, сама форма многопартийной либеральной демократии
Эта не-нейтральность становится ощутимой в моменты кризиса или безразличия, когда мы сталкиваемся с неспособностью демократической системы эффективно регистрировать желания и мысли людей. Об этой неспособности свидетельствуют такие аномальные явления, как выборы в Великобритании 2005 года, где, несмотря на растущую непопулярность Тони Блэра (его регулярно признавали самым непопулярным человеком в Великобритании), это недовольство так и не смогло найти политически эффективного выражения. Что-то здесь явно было не так, и дело не в том, что люди «не знали, чего они хотят», а скорее в том, что циничное смирение помешало им воплотить свои желания в жизнь, и это породило странный разрыв между тем, что они думали, и тем, как они действовали (голосовали).
Примерно год назад похожий разрыв во Франции привел к более суровым последствиям – протестам
Короче говоря, кризис либеральной демократии длится уже более десяти лет; пандемия Covid-19 просто обострила его. Основные предпосылки функционирующей демократии сегодня все больше и больше подрываются. Идея о доверии, на которое опирается демократия, лучше всего выражена в знаменитых словах Линкольна: «Можно все время дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя все время дурачить всех». Давайте придадим этому высказыванию более пессимистичный оттенок: лишь в редкие исключительные моменты большинство людей живут в истине; основную часть времени они живут в не-истине, когда только меньшинство осознает истину. Решения, конечно, не найти в некой более «истинной» демократии, более инклюзивной для всех меньшинств; саму структуру либеральной демократии придется оставить в прошлом, а именно этого либералы боятся больше всего. Решение также не сводится к тому, чтобы самоорганизованное и мобилизованное гражданское общество (например, Podemos или «желтые жилеты») каким-то образом непосредственно захватило власть и заменило государство. Прямое правление масс – иллюзия; как правило, оно должно поддерживаться сильным государственным аппаратом. Путь к истинным переменам открывается только тогда, когда мы теряем надежду на перемены в рамках системы. Если это кажется слишком «радикальным», вспомните, что сегодня наш капитализм и так уже меняется, хотя и в противоположном смысле.
Прямое насилие, как правило, является не революционной, а консервативной реакцией на угрозу более фундаментальных перемен – когда система находится в кризисе, она начинает нарушать собственные правила. Ханна Арендт говорила, что чаще всего вспышки насилия – не причина, меняющая общество, а скорее родовые муки нового общества внутри общества, уже утратившего силу из-за своих противоречий. Как можно вспомнить, Арендт говорила об этом в своей полемике против Мао, считавшего, что «власть растет из ствола пистолета»; Арендт квалифицирует это убеждение как «совершенно немарксистское» и утверждает, что для Маркса вспышки насилия подобны «родовым мукам, которые предшествуют, но, конечно, не вызывают события органического рождения». В принципе я согласен с ней, но я бы добавил, что совершенно мирная «демократическая» передача власти не может произойти без «родовых мук» насилия; неизбежны моменты напряженности, когда правила демократических процедур приостанавливаются.