Небесное дитя

На третьем сеансе я набралась смелости признаться в своем решении все прекратить и вернулась домой, удовлетворенная результатом, обещая себе отныне не впутываться в подобные истории. Надо было предвидеть, я же знаю эти фрейдистские штучки, мол, ваша неудачная любовная история объясняется тем, что в детстве вас рассоединили с вашими чувствами. Бесконечные поиски причин, которые скрыты в прошлом, приносят еще большую боль, чем любовная тоска. И все-таки надо признать, что помимо банальностей Марселина произнесла пару вещей, которые меня зацепили. Во-первых, я раньше не задумывалась о том, что Пьер, вероятно, в сложившейся ситуации тоже может страдать. И второе — вопрос, похожий на корабль, столкнувшийся с айсбергом: вы когда-нибудь уже чувствовали себя покинутой?

Я сделала глубокий вдох, прежде чем посмотреть вниз, на море слез, на могилу этого человека, моего отца, который одним махом покончил с собой и с моим детством, когда мне было семь.

Я с трудом отыскала его могилу, когда спустя несколько лет после его ухода решилась навестить. Она была рядом с могилами каких-то детей, у аллеи, на берегу озера. Я положила камень на розовый гранит. Я принесла ему круглые гладкие камни с пляжей всего мира. У меня в кармане пиджака или на дне сумки всегда есть какой-нибудь камень. Я становлюсь спокойнее, когда перебираю их, это возвращает к реальности или, наоборот, отвлекает.

Перед воротами я заглянула в закоулок, куда выбрасывают сухие цветы и разбитые вазы. Помню, в детстве мама всегда аккуратно подбирала сломанные вещи, треснувшие горшки, бутоны, стряхивала землю. После каждого визита на кладбище наш сад разрастался, цвели фиалки, примулы, георгины, будто против воли навязанные дикой земле. Я крепко держала горшок с маргаритками и смотрела на гладь воды.

* * *

Селиан

Мама. Я тебя очень люблю, ты это знаешь.

В твоей детской ничего не изменилось. Я ложусь под одеяло. Гляжу на зеленые полоски на стене, на ракушки, на коралловые штуковины, на твою коллекцию первых журналов «Сова», на жука-оленя в банке.

Я пролистал альбом «Открыватели Вселенной», который лежал на тумбочке у твоей кровати. Может, возьмем его в Париж? Моя любимая глава о Тихо Браге. Бабуля считает, это забавно, потому что ты тоже бредила этим ученым в моем возрасте. Кажется, ты хотела стать астрономом. Интересно, почему ты в итоге выбрала другую профессию.

Я знаю, кем хочу стать. И я не изменю свое намерение.

* * *

«Смотри, что я спасла». Мама, окруженная котами, поглощенная шитьем, поднимает глаза. Я протягиваю ей цветы. «Ты ходишь на кладбище, это хорошо». Тяжелое молчание. Затем ее веселый нрав берет верх: «Позовем Селиана и подсадим твои цветы к боярышнику?»

Сопровождая ее в сад, цветущий во все сезоны, я думаю о том, что жизненная сила цветов — лекарство от меланхолии. Ежедневное соприкосновение с этим простым чудом света, с этой благородной, щедрой природой — способ хоть как-то смириться с мирозданием.

Я показала Пьеру полароидные фото Сая Твомбли — маки, капуста, лимоны… Когда я спрашивала его о работе, он говорил, что ему стало тяжело писать. Мне было его жаль, но я пошутила, мол, всегда можешь сосредоточиться на поэзии или фотографии. Идея ему приглянулась. Однажды утром мы листали купленный мною каталог выставки Твомбли, любовались огромными розовыми лепестками, снятыми крупно в легкой дымке, — старые фотографии, будто воспоминание в духе Пруста.

Я призналась, что мне дико не хватает Морвана. Я задыхалась в этих бетонных стенах, меня оглушал уличный шум. Весной, осенью, когда в городах растения со страшной скоростью появлялись и исчезали, мне безумно хотелось оказаться в деревне, пройтись по траве… Пьер засмеялся: «Ты как собака, тебе нужна особая среда обитания, чтобы быть счастливой. А я скорее бродячий кот, мне плевать на среду».

Это было за месяц до нашего расставания. На несколько дней мы отправились на салон в Бургундию, где он подписывал свой последний роман. Пока Пьер фотографировал «Лейкой» покрасневшие виноградники, я собирала во вспаханной земле ископаемые: белемнитов и морских ежей для Селиана. В конце ряда я подняла виноградный лист и увидела гроздь, созревшую, забытую при сборе. Накануне что-то в атмосфере изменилось, наступила осень, золотой свет раздирал холодный туман, застилавший долину прямо перед нами. Позже Пьер прислал мне фотографию: я стою, застыв, глядя в никуда — в этом странном свете. Я обманываю себя. В тот момент я уже знала, что наши отношения заканчиваются.

* * *

Однажды вечером после работы я увидела, как Пьер входит в ресторан, где мы раньше частенько сидели вдвоем, с девушкой. Я знала, что это модная писательница. Ее манеры, смех, грудь — меня уязвляло все. Открывая перед ней дверь, Пьер положил руку ей на спину, и мне стало очень больно.

Была настоящая ледяная зимняя ночь. Я смотрела на город с Нового моста, и Париж казался мне великолепным, изящным, со своими османовскими фасадами, прикрытыми ветвями спящих деревьев. Изысканная архитектура, объемная. Когда проходящие корабли мутили воду, дома тысячекратно отражались в воде.