Небесное дитя

Я прошла несколько метров и спустилась на набережную. Воздух был оранжевым, плотным. Я увидела у платана обнявшуюся пару и отвернулась. Села на берегу, надеясь, что спокойствие Сены хоть немного меня утешит. Но когда я видела проплывающие туристические кораблики, словно призраки, ощущение, будто жизнь покидает меня, только росло.

Обратно я пошла по Севастопольскому бульвару, миновала Восточный вокзал, затем проследовала вдоль Северного вокзала. Бледная луна на небе освещала пустые бутылки из-под вина, составленные тут и там по углам, мертвых птиц, уснувших токсикоманов, грезящих о новой жизни. Вдали нарушало тишину наземное метро, зловеще скрипели вагоны, все громыхало. Я миновала это королевство без единой эмоции, чувствуя себя такой же приговоренной, оторванной от мира и лишенной любви. Париж был заражен моей печалью. И я не могла прийти в себя.

* * *

Селиан

Я смотрю на настенные часы. Отсчитываю и отсчитываю пятьдесят девять минут. Жду. Даже не могу передать, какие муки доставляет бессмысленная тетрадь. Иногда я пытаюсь не смотреть на часы хотя бы пятнадцать минут, но поднимаю голову и убеждаюсь в том, что прошло всего две.

Мне надо двигаться, это сильнее меня. Я убиваю резинки, грызу ручки, постоянно наклоняюсь, чтобы поднять тетрадь. Еще я сломал линейку. Мама не обрадуется.

У меня не выходит не скучать. Хотя я по-настоящему стараюсь. Другие ученики тоже, по-моему, скучают, но, видимо, не так сильно.

Я не понимаю, почему я здесь. Почему мы все здесь. Я предпочел бы гулять на природе, наблюдать за животными. Они счастливее нас. Они не ходят в школу, но они счастливее, это точно. Они катаются по траве, спят на солнце. У них нет часов.

Учительница задала мне вопрос, который я не услышал. Она нервничает, я вижу это по тому, как сильно сжимаются пальцы: «Думаешь, можно обойтись без моих уроков?» Я не отвечаю, и становится еще хуже. Она краснеет, подходит ближе и почти кричит: «Если ты такой умный, докажи. Я жду ответа, господин гений».

Я заплакал. Кто-то сказал: «Ах, бедный ребеночек…» Прозвонил звонок. Я вытер глаза: не хочу, чтобы мама видела следы слез. Каждое утро она меня наставляет, а я даю обещания. Ей было бы больно, если бы она знала. У входа в школу я бросаюсь ей на шею. Она смеется и запускает пальцы в мои волосы: «Все хорошо, тигренок? Хорошо прошел день?»

* * *

Говорят, Эмили Дикинсон замуровала себя живьем после разрыва с таинственным любовником, которого в стихах она называла «Хозяин». Сознательное существование взаперти, в одиночестве — все для того, чтобы оградить себя от страданий. Дорого заплатила за несчастную любовь, да и спокойствие вышло символическое: пустая комната, пустой свет, белизна стен. Эмили Дикинсон писала именно так, как жила: только для себя. Тысяча семьсот семьдесят пять стихотворений об утрате молодости и красоты, горечь, страсти.

Я вспомнила о ней, когда нашла убежище в горах Морвана. Мама приняла меня так, словно это нормально — свалиться ей на голову без предупреждения посреди рабочей недели. Она занималась Селианом, учила его пахать, долго гуляла с ним по лесу, учила новым английским словам. А мне готовила травяной чай из рогатого лядвенца, хрупкого желтого королевского цветка, который, говорят, лечит меланхолию. В старинных рецептах не уточнялось, сколько надо полей ромашки, валерианы и зверобоя, чтобы утихомирить мою боль.

Дни напролет, у окна моей комнаты, в компании старого кота, глядя на голубые холмы моего детства, я ощущала лишь пустоту и ужасную усталость. Моя жизнь утекала сквозь пальцы. Мне хотелось спать, забыться и быть забытой. Никогда больше не испытывать боли, никогда больше не любить.

* * *

Селиан

В горных лесах Морвана пахнет смолой и дроком. На поляне, усыпанной иголками, бабушка показывает мне цветущий куст. Я узнаю эти гладкие листочки, прямо волшебный лес из песенки. Какие ароматы!

Зимой природа дремлет, но звери здесь, прячутся в лесах, в чаще. Однажды мне показалось, что я увидел в дупле лягушку. Но когда я подошел к буку, она исчезла под слоем мха.

Даже в глубине этого темного леса я никогда не испытываю страха: мама сказала, что лес на самом деле втайне принадлежит детям.

* * *

Перед возвращением в Париж я плохо спала и встала до рассвета. Тихо спустилась по лестнице, надела пальто и сапоги поверх пижамы, вышла.

Горбатая луна освещала серые вершины вязов, там начинался лес, а передо мной тянулась тропинка, покрытая корочкой льда. Ледяная тень деревьев окончательно вырвала меня из сна.

С аллеи я наблюдала в ночи созвездие Орион и вспоминала этот самый сад летом тридцать лет назад. Последнее счастливое воспоминание об отце, который показал мне созвездия и рассказал о Тихо Браге: «Знаешь, Мэри, он первым запечатлел небо так точно. Он умер самым известным ученым своего времени».

Я всегда старалась не думать о детстве, но теперь оно само подступало к горлу, и я плакала, не понимая, на что надеюсь — может быть, на густоту тьмы, которая поглотит мои страдания.