Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)

– Не выводи меня из терпения, – сказал он. – Я принял ее обратно только ради тебя, я стараюсь не забывать об этом. Не выводи меня из терпения перед свидетелем.

Сжавшийся у дверей Филот грузно переступил с ноги на ногу и сочувственно кашлянул.

– Теперь, – сказал Филипп, – я перехожу к делу. Первое: я отправляю посла в Карию. Он отвезет одно письмо от меня, формальный отказ дать согласие на твою помолвку, и одно от тебя, в котором ты возьмешь свои слова назад. Или, если ты не захочешь писать, я сообщу Пиксодору, что ты волен поступать как тебе угодно, ибо больше не являешься моим сыном. Если твой выбор таков, скажи мне прямо сейчас. Нет? Очень хорошо. Тогда второе. Я не прошу тебя обуздывать свою мать, ты не сможешь это сделать. Я не прошу тебя выдавать мне ее замыслы; я никогда об этом не просил, не стану просить и сейчас. Но пока ты живешь в Македонии как мой наследник – а так будет до тех пор, пока я не переменю свое решение, не дольше, – ты будешь держаться в стороне от ее интриг. Если ты впутаешься в них снова, то можешь вернуться туда, где был, и остаться там навсегда. Чтобы помочь тебе избежать зла, юные дураки, которых ты завел так далеко, отправятся искать себе приключений за пределами царства. Сегодня они приводят в порядок свои дела. Как только они уедут, ты сможешь покинуть эту комнату.

Александр слушал молча. Он долго готовился к пытке, на случай если его каким-то образом возьмут живым. Но он готовил к страданию свое тело.

– Ну? – сказал царь. – Ты не хочешь узнать, кто они?

– Можешь сам догадаться, что хочу, – ответил Александр.

– Птолемей: мне не везет с моими сыновьями. Гарпал: скользкая жадная лиса, я бы купил его, если б он этого стоил. Неарх: его критская родня вволю посмеется над ним. Эригий и Лаомедон…

Царь медленно ронял имена, наблюдая, как белеет лицо сына, стоящего перед ним. Мальчику пришло время раз и навсегда узнать, кто здесь хозяин. Пусть подождет.

Филот, с радостью устранивший бы Гефестиона, не назвал его в числе заговорщиков. Не чувство справедливости и не доброта, но неискоренимый страх удержал его. Царь, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе, хотя знал, что ради Александра тот, если возникнет необходимость, пойдет на все. Стоило рискнуть. Это помилование досадит Олимпиаде; кроме того, есть и еще одна причина.

– Что касается Гефестиона, сына Аминтора, – сказал царь, выдержав паузу, – тут я рассудил иначе. – Филипп снова замолчал, в эту минуту в нем боролись презрение и глубоко затаенная зависть. Может ли мужчина, да и женщина тоже, жить вот таким чувством? – Ты не будешь, я полагаю, утверждать, будто он не был посвящен в твои планы или отказался в них участвовать.

Глухо, с огромной болью в голосе Александр проговорил:

– Он не соглашался, но я вынудил его.

– Да? Что же, пусть будет так, – кивнул Филипп. – Я принимаю во внимание, что в его положении он не избежал бы хулы, равно приняв твои намерения или же выдав их. – Голос Филиппа звучал сухо, он отвел Гефестиону подобающее ему место. – Тем не менее в настоящее время я избавил его от ссылки. Если он даст тебе еще один добрый совет, ты вполне сможешь принять его, как ради себя самого, так и ради друга. Ибо я говорю тебе это перед свидетелем, на случай если ты станешь впоследствии оспаривать мои слова: если ты еще раз будешь замечен в преступном заговоре, я возложу ответственность на него, как на человека знавшего и сочувствовавшего. Я обвиню его перед Собранием Македонии и потребую его смерти.

– Я слышал тебя, – сказал Александр. – Тебе не было нужды приводить свидетеля.

– Очень хорошо. Завтра, когда твои друзья уберутся из Пеллы, я сниму стражу. Сегодня можешь подумать о своей жизни. Сейчас самое время.

Царь вышел. Стража за дверью пробряцала оружием. Филот выскользнул следом. Он собирался взглянуть на Александра с осторожным сочувствием, с красноречивым возмущением. Но покинул комнату, пряча лицо.

Шли дни; Александр, выпущенный на свободу, обнаружил, что толпа его приверженцев сильно поредела. Дружба с ним могла стоить слишком дорого, даже молодым. Вся мякина отсеялась, осталось твердое зерно. Александр запоминал тех, кто остался ему верен; они никогда не будут забыты.

Через несколько дней Александра призвали в малую приемную. Посыльный сказал только, что царь требует его присутствия.

Филипп сидел на троне, в окружении судей, нескольких писцов и тяжущихся, ожидающих своей очереди. Без единого слова он указал сыну на сиденье у своих ног и продолжал диктовать письмо.

Александр помешкал, потом сел.

– Пусть введут его, – сказал Филипп страже у дверей.

Четверо человек ввели Фессала. Ноги и руки актера были закованы. Он шел тяжелой нетвердой походкой, волоча железо. На запястьях кандалы натерли кровавые раны.

Актер был небрит и нечесан, но голову держал высоко поднятой. Царю он поклонился столь же почтительно, как если бы считался гостем – не больше и не меньше. Фессал отвесил поклон и Александру; во взгляде артиста не было упрека.