Небесные селения

- Это храмы ветров, - отвечал он и вернулся к своему рассказу. – Впрочем, легенды о ветрах встречаются у многих народов мира, а взаимоотношения человека с ветрами имеют давние истоки. Греческая легенда о морском божестве Тритоне гласит, что он по велению отца – бога морей Посейдона – должен был с помощью раковины «высвистывать» волнение на море, а, когда нужно, успокаивать его. Таким же приемом пользовались и китайские мореходы, хотя с мифами эллинов они не были знакомы. Китайцы считали, что в морских раковинах обитают духи, повелевающие морской стихией. Особенно они дорожили редкими белыми раковинами «юсуань», имеющими завитки по часовой стрелке. Юсуани хранились в монастырях и по стоимости приравнивались к алмазам. Счастлив был тот моряк, которому разрешали брать с собой в море священную реликвию. Шло время, раковинами пользоваться перестали, однако обычай «высвистывать» ветер продолжал жить, распространившись по всем морям и флотам. Но свистеть надо было с умом. Для этого у капитанов и боцманов имелись специальные «заговоренные» свистки, которые хранились в молитвенных шкатулках и использовались лишь в крайнем случае. «Высвистывали» ветер мелодичными трелями, повернувшись в ту сторону, откуда ждали его прихода. Количеством посвистов определялась сила ветра и его продолжительность. Бездумное посвистывание на судне строго осуждалось, так как, по мнению моряков, могло привести к непредсказуемым бедам.

Я заметил, что невнимательно слушаю рассказ Калама, захваченный наблюдениями за пестрой толпой, в середине которой мы с ним неожиданно оказались. Люди шли в одном направлении, и мы тоже двигались туда, куда и остальные.

Что могу сказать об этом зрелище я, наряженный в сиреневую косоворотку и зеленые «багамы» Елуана, втянутый в гущу чужой незнакомой мне жизни, от которой еще вчера я был так далек, так безнадежно отрезан? Сказать, что эта толпа была нарядной и возбужденной, значило почти ничего не сказать о ней. Зеленые рукава, бордовые накидки, женщины и девушка с живыми цветами – подснежниками и фиалками, – приклеенными к щекам. Или синие панталоны и желтые жилетки, оранжевые шапочки и пестрые с воланами юбки. На мужчинах была одежда более сочных расцветок, и цветы были приклеены не к щекам, а ко лбу. Или другие яркие бесконечные комбинации форм и цветов и живые глаза, полные незнакомых мыслей и состояний – все это завораживало и пьянило. Это было забытое чувство праздника, воодушевления и подъема.

Как я уже сказал, на какое-то время я утратил остроту внимания и не мог аккуратно следить за рассказом моего спутника Калама. Я, очевидно, пропустил какую-то часть его рассказа, и когда включил свое внимание, он продолжал повествование о местных верованиях и их исторических параллелях.

Между тем мы вышли на Площадь четырех храмов, посвященных ветрам четырех сторон света. На этой площади, отданной всем ветрам, творилось нечто невообразимое. Ветры то нежно касались, то ненавязчиво куда-то влекли, а потом вдруг резко подстегивали и убегали, догоняя друг друга. Они играли, пели, шептали, колдовали, дразнили обещаниями чего-то сокровенного и интимного, тайного и доступного каждому. Это был какой-то водоворот ветров, которые, сливаясь, создавали спокойный и властный поток. И отдаваясь этой игре, этому потоку, люди блаженно кружились, танцевали и дышали, дышали, дышали обрушившейся на них благодатью. Позже я узнал, что место это называется ветродромом, и такие ветродромы связаны с энергиями, излучаемыми храмами.

Раз-два-три-четыре! Взмах зеленого рукава, взлет бордовой накидки, поворот левого плеча, выпад правого колена. Какой-то необыкновенный балет, где музыкой служат порывы ветра, где зрители и актеры – мы сами. И мы с Каламом начали кружить в общем танце, иногда разводимые потоком, иногда плывущие рядом. Мой спутник иногда поднимался куда-то вверх, а я оказывался внизу, а иногда наоборот, я куда-то взлетал, подхваченный ветром, и у меня захватывало дух, а потом легко опускался на площадь. Когда мы на какое-то время оказывались рядом, Калам как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ о хальских понятиях и обычаях, а я, переполненный происходящим, едва сдерживая охватившую меня робость, плохо улавливал смысл его рассуждений.