Небесные создания. Как смотреть и понимать балет

Был ли он самым блестящим танцором своего времени? Даже в лучшие годы Нуреева, 1960-е, были другие артисты, не столь пламенно-обжигающие, но излучавшие не меньше света. Прекрасный Юрий Соловьев, который тоже ездил на те судьбоносные гастроли 1961 года в Париж – артист с ангелоподобной классической техникой и роскошным плие. Звезда «Нью-Йорк Сити Балет» Эдвард Виллелья, улыбчивый, стремительный, дерзкий, хлесткий – кронпринц американского балета. Энтони Дауэлл из Королевского балета Великобритании с его струящимся силуэтом и плавностью романтического поэта; юный Питер Мартинс из Королевского балета Дании, подобный рыцарю короля Артура на белом коне, с безупречной академической техникой, создающей вокруг него ауру спокойствия.

Датский танцовщик Эрик Брун (в Королевском балете Дании он выступал в амплуа «танцора-аристократа»), артист с благородно-суровой внешностью и профилем Бэрримора, (здесь, скорее всего, речь идет о Лайонеле Бэрриморе – ярчайшем представителе этой актерской династии – прим. ред.) сделал международную карьеру, сотрудничая со множеством балетных компаний в качестве приглашенного танцора. Брун образцово владел техникой Бурнонвиля: датскую школу классического танца отличала сдержанность и неукоснительная точность, это был баллон под стеклянным колпаком. Для Нуреева Брун стал не только образцом чистейшего балетного классицизма, но и любовью всей жизни, доказательством, что противоположности притягиваются. Брун был глотком чистой прохладной воды; Нуреев – нитроглицерином, готовым взорваться. В конце концов Нурееву так и не удалось сравняться с элегантностью Бруна, а Брун не стал суперзвездой, как Нуреев; но разве есть у классических пианистов вроде Альфреда Бренделя хоть один шанс против Мика Джаггера?

Нуреев отвоевал танцорам-мужчинам видное место в лучах прожекторов; он потребовал от них тестостерона; он стал Дионисом, взявшим поводья Аполлоновой колесницы. Взгляните на Нуреева в пятой позиции: это его самая долгая и проникновенная любовь. И, пожалуй, его величайшее наследие в том, что он любил классический танец и передал свою любовь миллионам.

После побега Нуреева артисты балета внезапно стали темой политических новостей, злободневным вопросом, который обсуждали даже люди, к балету не близкие. Нуреев стал первым из многих танцоров, бежавших из Советского Союза – после него словно прорвало плотину. Наталья Макарова в 1970-м, Михаил Барышников в 1974-м, Александр Годунов в 1979-м – все они жаждали свободы и предпочли бархатный занавес железному. Что это говорит о стране, если самые заслуженные ее артисты чувствуют, что не могут реализоваться на родной земле? Запад оберегал беглецов из СССР, потому что каждый из них становился маленькой победой в холодной войне. Он также оберегал их, потому что в мире по-прежнему царил шовинизм, а большинство беглецов были мужчинами и их бегство казалось более значимым. Балетоманы боготворят балерину; переезд Макаровой на Запад стал подарком и стимулом для молодых артисток. Но ее побег не прогремел в новостях так звучно, как бегство ее коллег, чьи фамилии заканчивались на «в»: Нуреев, Барышников, Годунов. Эти артисты из другого мира привлекли к балету далекую от него публику. И в самом деле: эффектные прыжки и туры – акробатику классицизма – гораздо проще воспринять, чем тонкую работу и эстетику танца балерины на пуантах.

Если Нуреев пробудил балет ото сна, Барышников вознес его к невиданным высотам. Его искусство стало квантовым скачком в мужской балетной технике. Несмотря на невысокий рост (всего сто шестьдесят пять сантиметров), его безупречные пропорции, соотношение длины корпуса к ногам, элегантная выраженная мускулатура и длинные, изящные стопы придавали ему очень эффектный вид. А его классическая балетная выправка, идеальная симметрия и легкость – он словно всегда находился в центре сферы – заставляли балетоманов верить, что Миша спустился к ним с небес (даже его большие голубые глаза казались отражение небесной лазури). Его внешность была еще мальчишеской, донельзя милой, он был таким непосредственным, движения давались ему так легко, а оторвавшись от земли, он чувствовал себя абсолютно уверенным, как будто отдыхал там, в воздухе, расслаблялся, выполняя двойной кабриоль деван – не замирал, как Нижинский, а заставлял остановиться время.