Небесный летающий Китай (сборник)

Жена и партнерша Гвидо, пышная рыжая каланча по имени Флора, была дочерью священника и восемь лет как сбежала с цирком. Гвидо и Флора выглядели потешной парой, особенно при исполнении. Огромная Флора вставала к щиту, а супруг, без малого – с позволения так выразиться – карлик, буквально сыпал ножами, смахивая на осатаневшую садовую поливалку. Он сидел в кресле, сливаясь с ним в небольших габаритов конструкцию, которая внезапно оживала и ощетинивалась сталью.

Гвидо осклабился.

– Флора! – крикнул он. – Становись! Бруно, давай сюда щит!

Дядюшка Директор мотнул овечьими бакенбардами.

– Гвидо, Гвидо, – сказал он отечески. – Ты же не сделаешь этого? Я беру свои слова назад. Я знаю, что умеешь собраться с похмелья. Как хирург! Но сейчас ты и вовсе пьян! Не трогай ножей.

Но просьба Директора привела лишь к тому, что Гвидо опрокинул вторую кружку. Он больше не чавкал. Он быстро и гулко глотал, подобно зобастому голубю подле лужи.

– Я не буду смотреть, – заявила Эсмеральда и встала. Она была канатоходкой и отчаянно переживала за всех и каждого, даже за слона, которому увечья грозили в минимальной мере. Когда ей справедливо указывали на опасности, сопряженные с ее собственным ремеслом, Эсмеральда только пожимала плечами. Она совершенно не боялась высоты и не понимала, о чем идет речь.

Тем временем клоун Бруно приволок щит. Он гадко гримасничал на ходу. Это была не привычка, а врожденное расстройство, из-за которого он поступил в труппу без испытательного срока. Щит был здоровый, и Бруно последние десять шагов катил его, как колесо о четырех углах.

Фокусник, похожий на щеголеватую смерть, многозначительно посмотрел на свою напарницу, нынче дважды распиленную на бис, и та показала ему кулак.

Рыжая Флора встала к щиту, а Гвидо тем временем прикончил третью кружку и вертанул кресло, обогащая подпитие головокружением. Он скинул куртку, скрывавшую пояс с двумя десятками кинжалов, которого Гвидо не снимал даже ночью.

– Бруно, верти еще, – велел он.

Разжившись некогда диагностическим креслом, Гвидо не замедлил приспособить его к делу и встроил в номер. Перед метанием его сильнейшим образом раскручивали, а после резко останавливали.

Дядюшка Директор был деловым человеком и влюбился в кресло с первого взгляда. Совмещая должность конферансье и вращателя кресла, он выходил в цилиндре и фраке поверх подтяжек и скороговоркой просвещал невежественную публику насчет остаточного движения глаз. Оно мало сказывалось на остроте зрения, но этого никто не знал, и эффект усиливался. В шапито воцарялась почтительная тишина.

Дядюшка Директор тоже был мистик – все циркачи не без греха, – но копал неизмеримо глубже Флоры. Его постоянно заносило, и он проводил аналогии настолько туманные и размашистые, что даже грамотные зрители разевали рты. Он считал, что колебание глаз подобно «колыханию эфира». О сущности эфира Директор имел самые расплывчатые представления, но это не мешало ему сравнивать кресло с Творцом и видеть в мироздании затихающий отголосок давно прекратившегося вращения.

– Не так ли творение? – завывал он в конце и щелкал подтяжками, не в силах справиться с наплывом чувств. – Оно упокоилось, Создатель отошел от трудов, а глазки все бегают!

В этом пункте Директор срывался на непристойный смешок и брался за спинку. Как только кресло Барани останавливалось, он отбегал, и Гвидо принимался за дело.

Но сейчас в нем колыхались три кружки, и Дядюшка Директор, как было сказано, обеспокоился.

– Не испытывай судьбу! – взмолился он. – Хотя бы не трогай свое чертово кресло!

Гвидо вращался, не обращая на него ни малейшего внимания, а Бруно наяривал на похвате и сокращался в нелепых телодвижениях.

Застолье притихло. Дядюшка был нечист на руку и вообще первостатейная сволочь. Труппа его недолюбливала. Ей не было дела до мастерства Гвидо, восхищаться которым она предоставляла зрительскому стаду, далекому от циркового искусства. Больше того – выступления ради потехи на отдыхе, среди собратьев, которые повидали всякое и ко всему привыкли, считались дурновкусием. Но в данном случае наметился конфликт с вороватым начальником, а потому насторожились все – наездники, танцовщицы, дрессировщики, жонглеры, акробаты и даже уборщик, который уже с полудня еле стоял на ногах и получил от Директора взбучку с обещанием немедленного изгнания.

Кресло резко замерло, и Бруно заскакал прочь, сбиваясь на гусиный шаг. Флора сердечно улыбалась в отблесках костра. Гвидо выхватил два кинжала за раз. Его глазные яблоки подергивались, и этого не видел никто, но знали все. Кинжалы описали две параллельные дуги и вонзились по соседству с ушами Флоры, правым и левым соответственно. А новые уж летели, и щит дрожал, тогда как Флора, не мигая, любовалась своим без пяти минут лилипутом. Рабочее вдохновение придавало Гвидо ослепительную красоту, которая была заметна только ей.