Небесный летающий Китай (сборник)

– Да разожмите вы руки, – приказал раздражëнный лекарь. Угодливость и почтение исчезли из его речи, но удивиться Персей не успел, поскольку тут же до него дошло, что действие инъекции прошло и сеанс закончился. Аналитик потянул штору, и в окно хлынул дневной свет.

7

Богданова трясло. Сердце стучало неровно и тяжело, в горле вырос плотный, прочный узел. Воздух толчками врывался в разинутый рот, а пульс в ушах казался пещерным гномом, который, вооружившись киркой или мотыгой, упорно ищет выход на поверхность.

– Больше не хочу, – с трудом проговорил Богданов. – С меня достаточно. Раньше всë было иначе…

– И в чëм же разница? – холодно осведомился недавний сопровождающий, пренебрегая паникëрскими настроениями Богданова.

– В том, что сейчас я был там по-настоящему. Раньше я просыпался, и всë казалось сном. А теперь не кажется.

Тут пациента передëрнуло, и он прикрыл глаза. Аналитик пожал плечами:

– А чего ж вы ждали? Конечно, с каждым последующим сеансом переживания делаются всë интенсивнее. Но главное даже не в этом. Вы дрожите потому, что я покусился на святую святых: ваш зеркальный щит, вашу цензуру, расставание с которой для вас невозможно даже в кошмарном сне.

Богданов помотал головой:

– Пусть будет так. Пусть невозможно. Не могу, так не могу.

– Не будьте бабой! – гаркнул аналитик столь внезапно, что лежавший на кушетке едва не обмочился. – Мне надоели эти бесконечные сопли! Мало того, что вы чуть было не сломали мне шею, так смеете вдобавок утверждать, что я пострадал напрасно! Хотя бы об этом подумайте.

Пациент приподнялся на локте.

– Я? Я чуть не сломал вам шею?

Аналитик, изображая исключительное недовольство, отвернулся и буркнул:

– Конечно, вы. Теперь уж можно признаться: транс тут не при чëм. Вы отождествили себя с бессознательной силой под видом Афины и съездили мне так, что я с трудом сдержался и не дал вам сдачи. Я, понятное дело, не хотел вас смущать и правду скрыл, но раз вы пошли на попятный, то…

Как ни странно, сообщение аналитика вернуло Богданова к жизни. Он сел.

– То есть… поклянитесь жизнью!

– Клянитесь сами, если вам нравится, а я не буду. Клятвы – предрассудок, я оперирую научными фактами, которые установлены опытным путëм.

Богданов покраснел и замолчал надолго. Врачеватель, ощущая себя победителем, разместился в кресле, скрестил на груди руки и уставился в окно. Он восседал с неприступным видом, разрешая бестолковому Богданову раскаяться.

Тот, наевшись поедом собственной сущности, гнилой и незрелой сразу, в конце концов робко обратился к аналитику:

– Можно задать вопрос?

Аналитик, не оборачиваясь, свысока уточнил:

– Один?

Уничтоженный Богданов кивнул, одновременно сглатывая слюну.

– Задайте, – бросил аналитик равнодушно.

– У меня сложилось впечатление, – взволнованно заговорил клиент, – что Персей тупеет не по дням, а по часам. В отличие от меня. То, что я помню после сеанса, становится с каждым разом всë более живым. А тот, несмотря на ваши попытки лечить его вместе со мной, остаëтся непрошибаемым.

Богданов, полный надежд на прощение, вскинул глаза на собеседника. Аналитик ненадолго задумался, потом просветлел и – уже, увлечëнный, оживляясь – пустился объяснять:

– Думаю, что ответ здесь простой. Ведь у Персея очень ограниченные способности к саморазвитию, поскольку он существует не самостоятельно, а лишь в качестве удобного вместилища для примитивных пластов вашего сознания. Вы снова забываете, что Персея нет и никогда не было, есть только миф между прошлым и будущим, которым пользуются все, кому не лень – всë, короче говоря, человечество. Психологическая основа человечества едина. Вам повезло добраться до глубинного, неподатливого слоя. Персей, символизируя этот слой, расти не может, он замкнут в своей окаменелой форме. Возможно, это прозвучит парадоксально, но он, хотя миф об этом молчит, тоже является жертвой Медузы: Персей окаменел, будучи близок к первородному праокеану. Он больше, чем вы, человек сознательный и современный, зависим от чар его мутных вод, в которые, конечно, не раз заглядывал вольно или невольно, а потому и лишился способности что-либо в себе изменить. И жив остался только благодаря собственной трусости – вместо того, чтобы смело взглянуть в глаза неистовой первопричине, он, прячась за щит, отрубил ей голову, то есть – убил, подавил, вытеснил, загнал в подсознание и с этим жил дальше, обречëнный на прежнюю беспросветную слепоту.