Небесный летающий Китай (сборник)

– Точно говорю, – Берлинго подкрутил напомаженный по случаю ус. – Машу дашь?

– Есть тебе Маша, из резерва она. Хорошая работница, но проштрафилась. Вот ей и повод реабилитироваться.

– Люблю работать с машами, – заметил тот одобрительно. – И вкусно, и полезно.

– Ох, кажется мне, что не по вкусу там придется твое «полэзно».

В Берлинго вспыхнула вековая вражда измаильтян к вероломным израильским родственникам. Фамилия самого Гагенгума была столь подозрительной, что можно было заранее махнуть рукой на скороспелое дворянство.

– Шакал! Скажу слово – тебя там самого удавят, как жида… Или окрестят в ближайшей луже…

– Постой, не горячись! – собеседник проглотил оскорбление трудным глотательным движением. – Следи за акцентом, только и всего. Я только это хотел сказать.

Берлинго сверкнул глазами, показывая, что «знаю, мол, знаю».

– Итак, получишь Машу, распишешься, – продолжил барон как ни в чем не бывало. – Не вздумай посадить ее на иглу, она ценный работник. И – убедительно прошу! – ни слова про радиацию. Это не ее ума дело.

– Но мне ты расшибешься, да отыщешь свинцовые трусы.

– Расшибусь, не волнуйся. С ребятами поосторожней. Ты должен с ними поладить. Маша – предлог, приманка. Ребята прискачут злые, полезут за шпагами. Ты свою не вынимай. Договорись миром, Маша тебе пособит. И дашь им лекарство. Мальчики наверняка чувствуют себя неважно. Назовешься заморским лекарем, каким-нибудь Калиостро, и вколешь им по дозе. Потом, когда привыкнут, груз – на обочину, и вертай их назад. Поедут как миленькие, под кайфом.

– Шприцы надо приготовить. Тысяч десять, пускай седая старина погуляет.

– Нет уж, никаких шприцев. Так, глядишь, история изменится.

– А без них не изменится?

– Не изменилась же. Ведь это все уже состоялось. И мы с тобой тут, бравые да ладные.

– Уверен? Шайтан с ними, пусть клизмы делают. Только почему плохо себя чувствуют молодые львы? Они что – отходы в карманах везут? Ведь там контейнеры.

– А, дорогой! – Гагенгум горько усмехнулся и вмиг стал похож на такого же, как Берлинго, восточного человека. – Они облегченные. Машина времени не резиновая. Такую тяжесть послать! Экономили, на чем только можно. Знаешь, сколько она электричества жрет?

– Моя доля удваивается, – сказал Берлинго.

7

Бабка постаралась на славу: Каретников держался пусть не орлом, но мог передвигаться, рвота унялась. И кашель отступил до поры.

Правда, заботливый Паншин строго-настрого запретил ему ехать в седле. Каретникова уложили в подводу, ящики сдвинули к борту.

– Извини, что не карета, брат Каретников, – подмигнул ему Нащокин, устраиваясь поудобнее и беря вожжи. Он немного шепелявил.

Тот мужественно помахал перчаткой.

– Чур, господа, мусью будет мой…

– Ай да больной! Верное дело – племянницу бароновскую под бок, а там и свадебка…

– Зазнаетесь, Каретников! Звезду получите!

– Бог с вами, Нащокин! Самое большее – худую деревеньку…

И Господинчев, сказав так, быстро просунул руку за пазуху и стал ожесточенно чесаться.

– Проклятье, – пробормотал он.

– Никак у вас, Господинчев, инзекты? – озаботился Паншин, который уже изготовился запрыгнуть в седло, но в последнюю секунду остановился.

– Пожалуй, инзекты. Вот окаянный бок – зудит!

– Дорогой растрясет. В путь, господа!

Пышная хозяйка махала с порога платком. Одна половина ее лица выражала огорчение, тогда как другая, напротив, – облегчение. Она была вдова, но жила в достатке. Паншин внимательно прищурился: он вдруг вспомнил о вестовом, что до сих пор храпел на сеновале.

«Что мне за дело?» – сердито подумал он и пришпорил коня. Тот ни с того, ни с сего взвился на дыбы, седок лязгнул зубами и лишился-таки клыка.

– Тьфу! – перламутровая крошка исчезла в рассветном сугробе.

Всадники выехали со двора. Паншин позеленел лицом, тошнота подступила к горлу. Он подавился начальными словами песни: «не» превратилось в отрыжку, «вешать» ударилось в носоглотку, а «нос» просвистело сквозь зубы несостоятельным облачком. Во рту ощущался привкус железа, который Паншин списал на зуб, не зная пока, что его десны начали кровоточить.

Его смятения никто не заметил; каждый ездок погрузился в свое.

«Как бы мусью не одолел!…»

– Наддай, Нащокин! – голос Каретникова был слаб, но бодр.

– Н-но, смертяка! – Нащокин, довольный, что может потрафить товарищу, привстал и даже попытался свистнуть. Свист вышел вялый, ничуть не похожий на молодецкие россвисты вчерашних разбойников.

– Паншин! – прокричал сквозь стук копыт Господинчев. – Зачем мусью барышню в монастырь везет?

– Небось, обидел!

– То-то, что небось! А венцом греха прикрыть не хочет!

– Приготовьтесь, господа – впереди лес. Как бы не повторилось.

Каретников приподнялся на локте и потянул пистолеты. Подводу мотало, государственный груз громыхал, оповещая о всадниках белые пустоши, которые были готовы принять в себя и груз, и всадников, и государство. Паншин летел впереди, прикидывая, доберутся ли к полудню. Если Бог даст – должны добраться. Искомое Покровское, как выяснилось после расспросов хлебосольной хозяйки, существовало в этих краях в единственном числе.