Небесный землемер

Пока они движутся, инерция — та же самая, которая упрямо отклоняет вас назад, когда водитель трогает трамвай вперед, только в миллионы раз более сильная, — задерживает их, не дает им падать на Солнце. На сколько Солнце притянет планету, а планеты — своих спутников, на столько же инерция протащит их вперед. Вот и получается, что планеты и спутники все время падают, но это падение никогда не кончается. Спутники и планеты как бы подвешены на невидимой опоре. Вот почему сказать, что спутник ни на чем не держится, тоже нельзя.

А что, если вдруг исчезнет эта вездесущая тяжесть, если Солнце и планеты лишатся способности притягивать? Вся солнечная семья тут же разрушится, разлетится в разные стороны: спутник помчится прочь от Земли, а Земля — прочь от Солнца.

Получается, как это ни парадоксально, что та же тяжесть, которая заставляет спутник двигаться вокруг нашей планеты, служит ему и опорой, поддержкой в пространстве. Та самая ньютонова сила тяготения, которая заставляла галилеев камень всегда возвращаться на Землю, а заброшенный до Луны превращала в саму Луну, тоже падающую, но уже не могущую упасть на Землю.

Казавшаяся пригодной разве лишь для доказательства тождества «земной» и «небесной» тяжести полумечта-полуфантазия Ньютона! Помните: забросить бы галилеев камень так далеко, чтобы он превратился в кеплерову Луну… А ведь запустить искусственный спутник — это и значит закинуть земной предмет в такую высь, чтобы он уже не смог вернуться на Землю.

Вот почему контейнер с приборами, движущийся в космосе вокруг нашей планеты, — это не какой-то необыкновенный летательный аппарат, а всего-навсего «камень», превратившийся из-за дальности в небесное тело — искусственную луну, подчиняющуюся закону всемирного тяготения Ньютона.

К самому тяготению, к тому, как оно заставляет двигаться небесные тела, можно было бы, пожалуй, и не возвращаться еще раз, если бы история, рассказанная в начале книги, не имела продолжения.

Почему тяжесть сильная

Звон разбитого стекла, словно разрезавший лабораторную тишину, заставил ученого вздрогнуть: опять кто-то открыл дверь. Сколько раз он просил не входить во время опыта! Если уж нельзя научиться быть аккуратным, то нечего и браться помогать в столь тонком эксперименте. Так и есть: испуганный этим неожиданным резким звуком, он нечаянно качнул сосуд, и теперь блестящая непрозрачная жидкость едва заметно колебалась.

Он раздраженно выглянул в коридор. Но там никого не было. «Очевидно, ветер», — уже спокойнее подумал профессор. Он явно нервничал. Впрочем, это не мудрено. Если бы ему предстояло сражаться с таким вот обыкновенным сквозняком… И он привычно, как всегда теперь, если ему случалось столкнуться с ветром, мысленно восстановил ясную до мельчайших деталей картину.

Вот ветер с размаху толкнул дверь, «дзинк!» — зазвенело выбитое стекло. «Дзинк!» — этот резкий высокий звук с силой толкнул ближайшие молекулы воздуха и, как по клавишам, стремительно побежал по ним; ближние молекулы подтолкнули соседние, те передали толчок дальше, пока, наконец, самые дальние упруго толкнулись в уши профессора: «Дзинк!» Он сердито обернулся: опять раскрыли дверь.

Да, все было именно так. Коридор только кажется пустым. В действительности он весь пронизан, забит молекулами воздуха. Ведь если бы их не было, он не услышал бы звона разбитого стекла. Звук не может распространяться в пустоте, где ничего нет. Так же, как, впрочем, и тяготение… А этот упрямец Ньютон еще утверждал, что его сила тяготения достает до любого, даже самого далекого предмета мгновенно, неизвестно как проскочив через разделяющую их пустоту мирового пространства. И это было, конечно, самым уязвимым местом его теории.

Сейчас большинство ученых считало, что между всеми телами — этими «сгустками материи» — находится не ньютонова пустота, «абсолютное пространство», как он говорил, а некая промежуточная, невидимая простым глазом среда. Через нее-то тела и тяготеют друг к другу. Подобно звуку, путешествующему по мельчайшим частицам воздуха, притяжение Солнца, вероятно, передается Земле через крошечные зерна «эфира», заполняющего пространство между ними.

Профессор Майкельсон еще раз оглядел лабораторию. Блестящая, похожая на расплавленный свинец жидкость, налитая в большой сосуд, уже успокоилась. Да, это он правильно придумал — поместить свой прибор на массивной плите, плавающей в ртути. Его помощник возился с фонарем, регулируя силу света.

Фонарь, два зеркала для отражения света, прибор для расщепления светового луча и плавающий приемник, где оба пучка света должны были вновь соединиться, — вот, собственно, и все нехитрые приспособления, с помощью которых он решил «охотиться за эфирным ветром», как прозвали эту затею.