Небо памяти. Творческая биография поэта

Снова рассвет.
        На этой заре
Начнутся четвертые сутки похода.
По серым дорогам,
         по дикой жаре
Трясутся обозы, пылит пехота.
Как медленно тянутся версты пути!
Когда уже в легкие пыли набьется
И нету желания кроме —
                 дойти! —
Мы вдруг различаем приметы колодца…

(Поход. Солдатская дорога)

«Части растянулись длинной вереницей, – продолжает мемуарист. – Был установлен строжайший питьевой режим. Боеприпасы и вооружение транспортировались на конских вьюках, на верблюдах. 12 дней твердо шагали гвардейцы, глубоко утопая в песке. Постепенно люди стали уставать, падать. Но они снова поднимались и шли на штурм мертвой пустыни. В последние дни преодоления пустыни Гоби, когда на горизонте стали вырисовываться предгорья Большого Хингана, когда люди, казалось, совсем выбились из сил, командир дивизии приказал развернуть в частях боевые знамена»[75].

За двенадцать дней войска преодолели безводную пустыню Гоби и вышли к Большому Хингану – его ширина – 300 километров горного бездорожья.

«Медленно, по два-три километра в час, двигались полки на перевалах. Движение давалось с большим напряжением сил и воли. Камень, покрытый сплошной пеленой тумана, отсутствие растительности – вот что увидели на вершине Хингана гвардейцы. И вот Большой Хинган взят!

Небольшие гарнизоны японцев, прикрывавшие подступы к Маньчжурии, не выдерживали натиска частей дивизии. Бросая оружие, японские солдаты оставляли боевые позиции. Пленные говорили, что они никогда не ожидали, что русские появятся именно здесь, что преодоление Хингана в этом месте – это подлинное чудо»[76].

Эти воспоминания точно соответствуют фактам, настроению, а также топонимике стихотворений цикла «Маньчжурский поход», что наглядно свидетельствует о непосредственном участии поэта и солдата Левитанского в этой сложнейшей военной операции.

Между тем события развивались с удивительной быстротой.

23 августа войска вышли к Маньчжурии.

27—28 августа – форсировали реку Ляохэ (упоминается Левитанским в одном из стихотворений цикла) и вышли к городу Тунляо. Преодолев переход в 1500 километров, войска появились в тылу японцев, что стало для тех полной неожиданностью.

2 сентября 1945-го, после молниеносного разгрома Квантунской армии, был подписан акт о капитуляции Японии. И уже в октябре 1945 года, после возвращения на родину, 53-ю армию расформировали. Левитанский оказался в Иркутске.

9 мая 1946 года «военнослужащий редакции газеты “Советский боец” Восточно-Сибирского военного округа» лейтенант Юрий Левитанский был награжден медалью «За Победу над Японией».

Много лет пройдет… Давид Самойлов издаст около трех десятков сборников оригинальных стихов и переводов, литературоведческий труд «Книга о русской рифме», а в перестройку – и двухтомник (1989). Песни на его стихи будут сочинять барды и даже «официальные» композиторы. Он станет одним из самых известных поэтов своего – военного – поколения. Еще в советское время его наградят Орденом Дружбы народов (1980) «за заслуги в развитии советской литературы», а потом – и Госпремией СССР (1988). Самойлов вместе с семьей будет жить в Безбожном (ныне Протопоповском) переулке в одном подъезде со своим другом Юрием Левитанским и, даже перебравшись в Пярну, изредка появляться в своей московской квартире. Вот тогда между двумя близкими друзьями, фронтовиками, разгорится нешуточный спор о минувшей войне – чем стала Великая Отечественная для них, для их поколения, для страны…

В одном из интервью 90-х годов Левитанский прямо скажет: «Отношение к военной теме было, кажется, единственным, в чем мы не сходились с Давидом Самойловым, человеком оригинального, мощного ума»[77].

Вдова Давида Самойлова Г.И. Медведева, часто присутствовавшая при разговорах двух поэтов, писала: «Участие свое во фронтовых действиях задним числом Юра решил считать если не вовсе ненужным, то неудобным, по крайней мере, объясняя, что “был Маугли, выросший в джунглях” и не знал всего, что известно сегодня о преступной власти, и тем самым как бы защищал ее с оружием в руках. То, что защищал Родину, – выпадало. Отказ от собственной судьбы, какой бы вновь поступившей информацией ни был вызван, все же удручал»[78].

Вот как это объяснял сам Левитанский:

«Когда меня спрашивают, как вы этого не понимали, когда все так очевидно, я отвечаю: я был Маугли, выросший в джунглях и ничего другого не видевший. Откуда Маугли мог знать о существовании другого мира? Если в нашем кругу кто-нибудь знал правду или догадывался о ней, даже среди родных, он вряд ли решился бы сказать об этом подростку»[79].