Небо примет лучших. Второй шаг

Музыка, танцовщица, странная баня – всё отодвинулось назад и стало неважным. Появись в тот миг император Алтан с прощением, я бы не заметил. Весь мир закрутился вокруг одного-единственного человека, того, кто отвлекал от танцовщицы. Того, кто сел так близко, что можно было ощутить тепло его дыхания. Того, от чьего присутствия на глаза навернулись невольные слёзы.

Всё ещё не доверяя своим чувствам, я повернул голову, думая, что встречу лишь мираж или кого-то другого.

Но всё-таки увидел его.

Отца.

Зал стал невероятно душным, а воротник одеяний – тугим. К горлу подкатил колючий ком, в груди сжалось то ли от счастья, то ли от боли.

Отец.

Он был так молод! Небеса и боги, в детстве я даже не понимал, что он был настолько молод!

Казалось, что стоит издать хоть один звук – и отец развеется, словно дым.

Я схватил воздух ртом и скорее пошевелил губами, чем прошептал:

– Папа? Это ты?

Взгляд отца стал пристальнее, в нём мелькнуло узнавание, и на лице появилась потрясённая улыбка.

– Октай?

От звука его голоса у меня закружилась голова. Отец! Живой и говорящий! Настоящий!

– Октай, ты здесь! Сколько же тебе лет?

На ладонь легла его рука. В детстве мне казалось, что она невероятно широкая и сильная. А теперь наши руки стали одинаковыми. Только мои были мягкими и белыми, а его – жёсткими и шершавыми от мозолей. Тёплыми, как у всякого живого человека.

– Лет? Двадцать пять, – с трудом вспомнив вопрос, ответил я. – Мне двадцать пять. А тебе… тридцать?

– Тоже двадцать пять. Я помню твой седьмой рождения.

Боги, он даже младше, чем я его помню!

Взгляд отца заскользил по мне, как и мой – по нему. Те же черты, что и у меня, те же глаза. Десять лет назад он был для меня очень взрослым, сильным и недосягаемо мудрым, словно божество. Потом стал злом во плоти, коварным предателем, который разрушил все труды предков, по-прежнему непостижимым и далёким. А сейчас… Почему я только сейчас увидел, что левая сторона его лица не так подвижна, как правая? От этого улыбка чуть кривилась на сторону, а я в детстве думал, что он специально так улыбается. И в его глазах застыла вовсе не мудрость, а усталость.

Небеса, почему он здесь? Почему он так молод?!

– Так вот каким ты станешь… – зачарованно глядя на меня, пробормотал отец. – Жрец. И, похоже, не последний… Нет, молчи! – Он взмахнул рукой, когда я открыл рот. – Ничего не говори! Я не должен знать о будущем!

– Будущем? – переспросил я. – Получается, я в прошлом?

– Нет.

Барабаны стали бить громче, музыка полилась ещё быстрее. На сцене мелькнул яркий всполох тканей, и отец резко выпрямился, прикрыв глаза.

– Выпрямись. Замри. Не смотри на неё.

Я послушался. Сквозь ресницы было видно, как танцовщица подбежала к нашему столику и закружилась, рисуя платком широкий круг. Тархан сидел неестественно прямо, чуть покачиваясь в такт музыке, и от него в платок тянулся едва уловимый серебристый дым. Я опустил взгляд на свои руки и понял, что такая же дымка тянется и от меня. Дымка впиталась в платок, и танцовщица упорхнула к соседнему столику.

– Не двигайся. Сначала она должна закончить, – процедил отец.

– Тархан… – ответил я так же тихо.

– О нём не волнуйся.

Я повёл глазами и рассмотрел, что люди за соседним столиком тоже сидят неестественно прямо и не отрывают от девушки широко распахнутых глаз. Танцовщица обошла весь двор и закружилась около фонтана. Казалось, что её босые ступни порхали над землёй. На каменные бортики летели платки, и водяные капли разукрашивали ткань тёмными пятнышками. Меня так и тянуло посмотреть на неё прямо, а не из-под ресниц. Чтобы не поддаться тяге, я зажмурился.

Музыка взвилась в высшей точке напряжения, барабаны рассыпались в тяжёлых ударах – и всё смолкло. Где-то за спиной сначала раздался один хлопок, другой, и это словно послужило сигналом. Зачарованные ещё мгновение назад люди встряхнулись и захлопали, засвистели танцовщице. Я сначала присоединился к овациям и лишь после рискнул открыть глаза и посмотреть.

Она стояла в фонтане полуобнажённая, в одной юбке да массивных серебряных ожерельях, прикрывавших её грудь. Она была восхитительной, и необыкновенно живой, и довольной. Она расточала счастливые улыбки и кланялась.

Дева Тай и раньше казалась мне прекрасной, но в тот миг она ослепляла.

Напоследок Тай поймала кем-то брошенный пион и, поцеловав лепестки, убежала.

– Вот теперь можно говорить. И улыбайся. Слуги – её глаза и уши. Они не должны ничего заподозрить, – выдохнул отец.

– Что это было? – пробормотал я.

Отец усмехнулся и кивнул на Тархана.

Тот как раз закончил хлопать и вновь развернулся к нам.

Я похолодел. Тархан улыбался! Он улыбался так широко и расслабленно, что в нём невозможно было узнать невозмутимого палача.

– Октай, как же тут всё-таки здорово! Давай останемся здесь ещё на одну ночь. Ты же сделал в храме всё что хотел. Почему бы не отдохнуть? – воскликнул он, сгрёб в кулак половину орехов с тарелки и, отправив их в рот, смачно захрустел. Его осанка изменилась, он весь стал держаться иначе, даже смотрел мягко, открыто, словно… словно и не был палачом никогда.

– Тархан? – позвал я.