Небо принадлежит нам

Я открываю все, одну за одной, не пропуская ни единого снимка. Первый рождественский обед Джека: на его тарелке с Микки-Маусом лежат остатки еды, а бумажный колпачок съехал ему на лицо. Джек в бассейне с шариками корчит смешную рожицу. Джек стоит в своей кроватке, вцепившись в решетку (это он притворялся, будто его посадили в тюрьму), и улыбается.

Есть здесь и видео, на котором мы с ним играем в зоопарк, и я не могу удержаться от смеха, глядя, как мы выстраиваем в ряд зверей и делаем из одеяла «клетку». «Тут будут жить обезьянки», – говорит Джек и вдруг целует меня в шею. В этом жесте столько любви и нежности, что у меня перехватывает дыхание.

Мне осталось посмотреть еще два ролика. Оба сняты в Хэмпстеде летом, за год до болезни Джека. Я кликаю на первый – и сразу же вспоминаю тот день. Был выходной, к нам пришли друзья, и мы пили вино, а дети носились по саду как угорелые. Джек не слушался, и Анна попросила меня с ним поговорить. Я подозвал его, но, видимо, успел немало выпить, поэтому серьезного разговора не получилось: я принялся его щекотать, он загоготал, и мы повалились на траву.

По моей щеке катится слеза, потом еще одна, и вот уже слезы ручьями бегут по лицу, но мне плевать, видит меня сейчас кто-нибудь или нет. Я плачу, потому что все это: наш чудесный беззаботный мирок, смеющиеся от счастья мы, наше восхитительное «до…» – осталось в далеком прошлом.

Второй ролик оказывается продолжением первого. Наступил вечер, гости разошлись. Соседи жарят барбекю. Они были моложе нас, детей у них не было, и, судя по шуму, они тоже пьют что-то горячительное.

Джек, с Маленьким Мишуткой и игрушечным самолетиком в руках, бегает по саду и вопит, задрав голову к луне. Вдруг раздается взрыв хохота. Джек остановился, посмотрел на меня, прищурившись, и, погрозив пальчиком, сказал: «Ай-яй-яй», как он всегда делал, завидев в книжке страшную картинку – оскалившегося динозавра или жуткое уродливое дерево.

Прибежав на веранду, он зарылся личиком в мои колени, а потом поднял голову и спросил:

– А кто это шумит?

– Соседи, – ответил я, – они живут рядом с нами.

В этот момент за кадром слышится голос Анны, но я не могу разобрать, что она говорит.

Джек посмотрел на меня широко распахнутыми глазенками и снова спросил:

– А соседи – это кто?

– Это люди, которые живут вон в том доме, – пояснил я. – Здесь хозяева мы, а там – они.

– А сад чей? – не унимался Джек.

– И сад тоже наш, – улыбнулся я, – и вообще, нам принадлежит все, что ты видишь вокруг.

– Все-превсе? – удивился он, широко разводя руки.

– Да, – подтвердил я. – И деревья, и стены, и окошки в твоей спальне, и крыша с птичками.

Тут камера слегка дернулась – это Анна с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться.

Джек поднял голову к небу, а потом перевел взгляд на меня.

– Пап, – сказал он, показывая пальчиком на красноватый закат, луну и след, оставленный самолетом, – а небо тоже принадлежит нам?

Эпилог

Небо постепенно затягивает пеленой туч, а это значит, что совсем скоро мне придется покинуть уютный сад бара «Рокпул» и отправиться в путь. День выдался жарким и ослепительно-солнечным, чего уже давно не бывало.

Все скамейки, выставленные под спасительной сенью деревьев, заняты. На столах лежат пакеты с чипсами, которыми могут угоститься все желающие. Двери бара широко распахнуты, и дети носятся туда-сюда, гоняются друг за другом, мешая официантам.

Здесь есть вай-фай, и я решил не терять времени даром и поработать над новым проектом. Однажды мне попалась статья в «Гардиан» о смертельно больном мальчике, который снимал на камеру последние месяцы своей жизни. Его фотографии напомнили мне снимки Джека. Они оба видели прекрасное в самых обыденных вещах, подмечая формы и цвета, на которые большинство никогда не обратило бы внимания: пронзительно-голубой колпачок ручки; морщинки на пластмассовом носу плюшевого медведя; красный огонек на мониторе инфузионной помпы.

Это и сподвигло меня запустить собственный проект «Подсолнухи» (название подсказала Анна). Я обратился к известным компаниям-производителям фототехники с идеей совместной благотворительной акции: они предоставляют нам камеры, а мы учим смертельно больных детей основам фотографии.

Задумка более чем оправдала себя. Нам начали писать. Сначала это были редкие письма, но вскоре они полились рекой. Родители, родственники, да и сами ребятишки просили выслать им камеру. Причина у всех была одна: жажда оставить после себя память о мире – своем собственном чудесном мире.

Они знали, что окружающие видят в них лишь немощных, иссушенных болезнью мальчиков и девочек. И не хотели, чтобы их запомнили такими. Пусть они и не покидали стен своей спальни или больничной палаты, но все равно остро ощущали красоту жизни и стремились ее запечатлеть: чайки, кружащие за окном; настольная игра, бережно разложенная на их кровати кем-то из родных; малиновые всполохи заката, за которыми им нравилось наблюдать вместе с их семьями. Вот каким дети видели мир, из которого им предстояло уйти. Мир, который они оставляли нам.