Небо стоит верности

Мне приятен скупой разговор двух товарищей. Кажется, они готовы принять меня в свое воздушное братство.

— Ну вот, — подчеркнуто обескураженно тянет Штепенко, — стоило похвалить, как он с курса съехал! Доверни пять градусов влево!

— Но курс прежний, Александр Павлович!

— Все равно доверни. Вправо не уклоняйся, а влево — сколько угодно.

— То есть?

— Ну, градуса на два-три! На привязку выходим.

Возвращается Метлицкий. Митя уступает ему место и усаживается между нами на подвесное брезентовое сиденье.

— Выходим на привязку, — объясняет мне Метлицкий. — Ты следишь и пилотируешь по приборам, я смотрю за землей. Если что не так, вмешиваешься в управление и исправляешь мои ошибки. Понятно?

— Понятно.

— Сколько до берега, Александр Павлович?

— Минут десять.

Со скоростью двести пятьдесят километров в час на нас надвигается берег, невидимый за плотной завесой тумана, и взгляды всех членов экипажа устремлены вперед. Только я не смею оторвать глаз от приборов.

В тумане невольно хочется взять штурвал на себя и уйти вверх, туда, где светит солнце, где есть видимость и нет этих опасных скалистых берегов. Но нет, нельзя… Если не подойти к берегу и не отыскать нужный для привязки маршрута ориентир, пойдет насмарку весь многочасовой труд. Поэтому и всматривается Метлицкий до боли в глазах в белое молоко тумана, поэтому и следит неотрывно за берегом Островенко. От внутреннего напряжения у него даже выступили на лбу капельки пота.

Время расчетного выхода к берегу истекает, остаются считанные секунды. Теперь устремлены вперед не только взгляды Метлицкого и Островенко. Надо мной склонилась голова штурмана, привстал со своего сиденья радист и тоже протиснулся к нам в кабину, через головы экипажа смотрят вперед оба гидролога: где берег? И вдруг скорее угадывается, чем просматривается сначала темное пятно, потом расплывчатый контур скалистого берега.

— Земля!

Метлицкий крутит штурвал вправо, и самолет, задрав левое крыло, проносится над скалами, которые впились своими черными зубами в белый припай льда. В какой-то миг Штепенко успевает заметить пирамиду морского знака.

— Вышли точно! — говорит он Метлицкому. — Отверни вправо еще на сорок градусов. Так! Теперь мы будем идти вдоль берега.

Метлицкий снимает руки со штурвала, достает носовой платок и вытирает мокрый лоб.

— Отлично! — восклицает Островенко. — Здорово подошли, Варфоломеич!

Метлицкий улыбается и весело подмигивает мне:

— Вот так, парень! Это и есть ледовая…

Еще серия коротких галсов в море — и на привязку к берегу. Карта гидрологов заполняется условными значками и цветными пятнами, рассказывающими о характере виденных льдов. Но мне они кажутся одинаковыми — и пак, и годовалый, и серо-белый, и нилас[16]. Я еще не умею различать их.

Как в калейдоскопе мелькают дни. Короткий отдых, осмотр самолета, заправка — и опять в воздух, в море и долгие галсы над льдами.

Я втянулся в напряженный ритм работы. И все чаще Метлицкий оставляет меня в пилотской кабине одного. Доверие командира ободряет меня, переполняет необыкновенной гордостью. Значит, летать мне на ледовую разведку в незнакомых морях!

Когда хорошая видимость и не требуется больших усилий на пилотирование самолета, я зачарованными глазами провожаю бегущие внизу льды и… мечтаю. То мне представляется, что я — и только я! — вдруг увижу во-он в той голубоватой дали ушедший в неизвестность «Геркулес» или «Святую Анну»[17]. Вдруг именно я открою тайну этих кораблей? А почему бы и нет! Ведь могли же советские ученые почти через триста лет найти остатки зимовки Баренца![18] То воображение рисует остров, которого еще нет ни на одной карте мира. Остров, открытый мной! И конечно, он будет назван именем первооткрывателя: остров Константина!

Но что-то не попадаются неизвестные острова…

Мечты, мечты… Где они — «Геркулес» и «Святая Анна»? Где остров, которому суждено носить мое имя?..

Весна. По ночам еще морозно, временами беснуются метели, но снег, что сыплется из низких облаков, уже не сухой и колючий, как зимой, а влажный и мягкий. Когда же он под лучами солнца тает, над бурыми тундровыми холмами висит дрожащее марево испарений — верный признак близкого тумана.

Я уже привык к туманам в море, как к чему-то неизбежному. И они не представляются стихийным бедствием, таящим в себе непременную опасность. Ведь при полете над морем исключена встреча с препятствием, разве только во время привязок к берегу. Или «повезет» — и ты наскочишь на одинокий айсберг, впаянный в лед где-то далеко в море…

Туман. Сегодня он скрыл все побережье, а мы возвращаемся с последнего маршрута разведки, и у нас не так уж много горючего. Наверно, поэтому беспокойство на лице командира.

— Сергей Александрович, — подзывает он радиста. — Запроси Диксон.

— Диксон слушает, Николай Варфоломеевич.

— Диксон! Я — триста двадцатый. Пригласите дежурного синоптика к микрофону.

— Синоптик Пронин. Слушаю вас.

— Обрисуйте нам погоду в вашем районе, — просит Метлицкий.