Небо цвета крови

Дин же отнесся к назиданию с непонятным весельем, принял как нечто должное, с энтузиазмом:

— А чего ж не поохранять-то? Дело-то не пыльное, ума особого не надо! А слух у меня… дай бог какой! Так что спи спокойно, утром разбужу! — посмеялся. — Не подведу!

— Да знаю я твой слух уже — волки вплотную подошли, а он и глазом не шевелит, храпака дает!

— Ну, выключился я, бывает. Не человек, что ли?

— Бог с тобой, в общем. Спокойной ночи, Дин, — и отвернулся, ложась щекой на руку.

— Доброго сна.

Среда, 27 мая 2015 года

В ночь заболела малышка Клер. Острый приступ удушья и палящий жар застали девочку невинно спящей, беззащитной, тиранически разрушили сладкие и далекие видения, обрекая на тяжкие муки. Мгновенная слабость обездвижила все тело, разлилась расплавленным железом по мышцам, пот градом ударил в лицо, а сильный спазм, застрявший в горле, крал дар речи, не позволяя докричаться до матери. Но вскоре ослабевал, разрешая сделать единственный короткий вздох, и подло менялся тошнотой, пьяной одурью. Потом к нему присоединялся озноб, ломота, беспрестанная дрожь. Спасаясь от обжигающего холода, пробирающегося под кожу, Клер укутывалась одеялом, отыскивая ушедшее тепло, поскуливала от беспомощности. Так, во всепоглощающем одурманивающем бреду, трясясь, силком убаюкивала себя, желая как можно скорее заснуть, освободиться от страданий…

Обо всем том кошмаре, что претерпевала дочь, Джин стало известно на рассвете. Распознав неутихающее детское кряхтение и сиплый кашель, она, как обожженная, оторвала голову от подушки, оставляя мокрый потный след от закончившегося ужаса, сбросила тонкое, еще дышащее мужем и пряным солонцеватым запахом одеяло, встала. Небо только-только прояснялось, вылезало из-под уютной и гладкой шелковины ночи, светлел грядущий день. Вязкие туманы водили по земле свои непролазные ватные бороды, послушно и бесстыдно кудрявились под ласковыми, сонливыми руками утренников. Они любовно гладили их, гнали к низинам, точно пастух свою отару овец к загону. Текла тишина. Лишь изредка портило ее сварливое клокотание костоглотов.

«Что такое с моей девочкой? — вихрем взвилась беспокойная мысль. — Плохо стало? Почему же тогда меня не зовет?..»

И с забившимся в нахлынувшем волнении сердцем заспешила одеться. Окончив, шурша непослушными после пробуждения ногами — заторопилась в детскую. Кухня начинала наполняться светом, безупречным рубином горело в огне зари алюминиевое ушко кружки на столе. Приторно-шоколадный дух кофе, недопитого со вчерашнего вечера, выплывал из нее тонкой струйкой, нечаянно пробивался в нос при каждом вдохе. Открыв дверь, высвобождая полнозвучный хрип, Джин зашла, негромко, с материнским испугом позвала дочь, лежащую на боку раненой птицей:

— Доченька?.. Принцесса моя?.. Что с тобой? Где же ты такой кашель-то успела заработать… — и подсела, без спешки перевернула — Клер, сбиваясь на медный рык, засеянная мурашками, сахарно-белая, как лист бумаги, безостановочно колотилась в судороге, стучала зубками. Спутавшиеся волосики разбежались по подушке, прилипли к влажным височкам, лоб омыли мутные хрусталики пота. Они падали на такие же влажные брови, щечки, сползали по хрящику носика. Необычайно ясные, лазурные глазки, подчеркнутые искусственной болезненной синью под нижними веками, чуть подернулись серой пленкой, окровенели в белках. Губки, посохшие, полопавшиеся, в слюнных меловых разводах, смыкались и расходились, порывисто дергались. Потрогала личико — оно пылало, обжигало ладонь. Изо рта при дыхании рвался горячий пар. Затем, не убирая руки, — к дочери: — Да ты вся горишь, Господи!.. Заболела ты у меня… — А следом сокрушенно, с самобичеванием: — Ох, моя это вина!.. Распарила тебя в теплице вчера, а потом на улице продуло! Глупая я, совсем забыла…

Клер, не отводя глазок-льдинок от мамы, шепотом, каким-то грубым мужским баритоном прошелестела:

— Не говори так… про себя… — закашляла, — я сама виновата — бегала много: то в дом — попить и в кладовку спуститься, то обратно к тебе. Вот и простудилась, — тяжко, со стоном вобрала воздух, — не ругай… себя…

Обращение дочери немного успокоило Джин, из души быстринами понеслись прочь дурные думы, предчувствия. Улыбнувшись, она чмокнула Клер в пламенный лобик, укрыла до подбородка одеялом и промолвила тихо, утешающе:

— Ты полежи пока, моя хорошая, полежи, а я тебе сейчас градусник принесу, лекарства и чайку налью. Будем тебя на ножки поднимать! — уже у двери спросила: — Тебе чего к чаю хочется? Вафлей, пряничков?

— Конфеток, мамуль… если можно…