Небо в алмазах

– Нет, – поднял Зайцев руку с пирогом. – Ты жевать не забывай.

– Почему?

– Потому что пирог хороший.

– Почему не они?

– А потому, что если б Варю хлопнули по их распоряжению, то, во-первых, хлопнули бы ее гораздо раньше – и на их собственных основаниях: арестовали бы как шпионку, диверсантку или черта в ступе, и за это же расстреляли бы. Во-вторых, мы бы про это не узнали. Ты помнишь, мы уже закопались по уши, когда примчался казачок из ГПУ. Так вот. Если б устранение Вари санкционировал Каплун или Запорожец, там бы их молодцы уже в мебелях копались – не мы. Мы бы, повторю, вообще никогда не узнали, что она убита. Как не знали, что она до сих пор жила в Ленинграде.

– А где тетрадки ее сейчас?

– В надежном месте.

Нефедов покачал головой.

– Не боись, Нефедов. Я у тебя тоже кой-чему научился.

– Сожгли?

Зайцев промолчал.

– Ничего вы не научились, – заметил Нефедов. А потом добавил: – Давайте рванем из Гагр этих?

– Куда? – удивился Зайцев.

– Вы направо, я налево, никогда они нас больше не отыщут. СССР большой.

«Верно. Вон, Алексей Александрович, любитель эрмитажных картин и нелюбитель живых людей, до сих пор в бегах – ищи свищи».

Первое дело[2], в котором он, Зайцев, потерпел неудачу, не давало ему покоя: не то чтобы он часто вспоминал его, но и не забывал.

Он видел, что Нефедов старается прочесть ответ по его лицу. Как бы говорит: «А тогда в машине – что?» Не заставил его ждать:

– Это еще зачем? Пусть кто виноват, тот и бегает.

Нефедов отвернулся и стал кормить поросенка печеньем.

АЛМАЗ АЛМАЗОМ РЕЖЕТСЯ

И вот я в Москве. В Петрограде, конечно, тоже было холодно, он тоже выглядел разоренным и запущенным, но все-таки держал спину. Москва расхристалась вконец.

Но… Тася права. Теперь трудно сыскать покупателей на крупные вещи и при этом не загреметь в ЧК. Деньги, может, есть у многих. Но не многие гарантируют, что всё будет «дискрэ», она совершенно права.

Помогло давнее приятельство.

«Только держи с ними ухо востро, милочка», – предупредила Тася. Я притворилась дурой: «Как ты можешь так говорить. Она же твоя сестра». Тася захохотала: «Именно поэтому!»

Ног я своих не чувствовала, так они замерзли в поезде. Постучала носками по стене дома, просто чтобы хотя бы в виде боли почувствовать какую-то жизнь в окоченевших тупых концах. «Ты мне еще постучи, стерва», – мимоходом бросил какой-то мужик.

Странно. А мне казалось, я оделась хорошо. Барышня-крестьянка. Один раз этот костюм уже спас мне жизнь. Но москвичей, видимо, не так легко провести, особенно при свете дня.

Привлекать внимание к себе в любом случае было опасно. Под мышками я зажимала свои лучшие бриллианты. Браслеты, широкие, как манжеты. И такое же колье, похожее на собачий ошейник. Тася сказала, что в их семье любят яркие камешки. Это у них, видимо, по линии московских миллионщиков Третьяковых. Не по линии петербургских лейб-медиков Боткиных; в боткинской линии все изысканно.

Тася язва: обреет кого хочешь ради красного словца. Не то что родную сестру. С одной стороны. С другой – их мать, наследница московских богачей и самая настоящая куку, заронила ядовитые семена сестринской вражды. Обожала старшую Шуру. И терпеть не могла младшую Тасю – от разочарования, видите ли: ждали сына. Может, поэтому у Таси такое ядовитое остроумие, и поэтому я не верю, что жизнь ее сложится счастливо; нелюбимые дети всегда, всегда кончают плохо: сперва вырастают в несчастных взрослых, а потом с ними случается нечто совсем ужасное.

Обеих сестер еще девочками рисовал, кажется, модный Серов. Потом Тася вырвалась вперед. Шура слыла неудачницей. В Москве вертелась возле актеров и актрис на фабрике Ханжонкова. Иногда даже попадала в массовку. Насколько Тася была красива, настолько Шура – нет. А кино любит красивых, увы. Ханжонков не гнал ее: страшненькую внучку самого Третьякова. Как все мы грешные, он любил богатых и беззаботных. Вертелась бы она так и дальше. Да тут известные события. Ханжонков все бросил. А Шура стала фильмовой актрисой – когда настоящие разбежались окончательно. И вдруг превратилась во влиятельную советскую даму. Сейчас был момент шаткого равновесия. Тася и Шура были дружны ровно настолько, насколько вообще может нелюбимый ребенок дружить с любимым, неуспешная сестра – с успешной.

Во всяком случае, я очень на это надеялась.

После того как лопнула затея с Финляндией, мне подсказали, что в Москве можно получить совершенно официальное разрешение на выезд – допустим, в Берлин, Стокгольм или Париж. И лучше такое, которое не подразумевает досмотр багажа. Я же не собиралась нищенствовать – ни в Берлине, ни в Стокгольме, ни в Париже. Хотя меня и пугали, что европейские ювелирные рынки и так переполнены сейчас русскими драгоценностями.

Прикинула я так: браслеты уйдут на взятки, ожерелье – на дорожные расходы. Но для того и другого требовалось превратить камни в деньги.

Желательно не привлекая внимание ЧК.

От кривых московских улиц у меня сразу заболела голова и начало дергать глаз.