Нечаянная радость

Я снял комнату у ветхой старухи-польки Терезы, всегда лежащей на тоже ветхом засаленном диване и доживавшей свой век с племянником – идиотом Камой. Говорила она с ним только по-польски, ругая его на все корки надтреснутым визгливым голосом: «Пшеклентый лайдак, вепш, пшинеси каву, пшинеси гербати!» (Проклятый дурень, кабан, принеси кофе, принеси чай.) Когда ее отпускали старческие боли в суставах, старая Тереза любила предаваться краковским и варшавским воспоминаниям, где она в молодости служила горничной «у великого паньства». Взволнованно она рассказывала мне про Варшаву в начале столетия, про польскую знать, фантастически богатую и гордую. Про их шикарные выезды в лакированных венских экипажах, запряженных чистокровными лошадьми, про блестящие никелем и яркими красками американские автомобили на резиновом ходу, про грандиозные костелы и умопомрачительные богослужения, когда так сладостно пели «Аве Мария», сопровождаемые мощными переливами органных труб, с неслыханными по торжественности и богатству процессиями, когда на носилках, над впадающий в религиозный экстаз толпой, проплывали раскрашенные и убранные драгоценностями скульптуры Христа, Марии и католических святых. Рассказывала она и про докучливых и вездесущих пейсатых и бородатых евреев-хасидов в черных лапсердаках и шляпах, коротких штанах и белых чулках, быстрыми сухими ногами в черных туфлях поспевающих повсюду, где можно было заработать хотя бы один злотый. Притом ужасно богатых, прячущих в подвалах своих домов ломящиеся от золотых талеров сундуки… Старуха шамкала, вытирая слюну и жадно блестя мышиными глазками. Она же мне рассказала про главного Крымского знаменитого епископа – начальника над всеми православными церквями, у которого ойц (отец) был поляк и добрый католик. Этого епископа лично знает даже Сталин, который вначале гноил его семнадцать лет в тюрьмах и лагерях, а как началась война, вспомнили о нем, что он великий хирург, и сразу освободили, а после войны наградили Сталинской премией за успешное лечение раненых и научные труды, но польский гонор не позволил взять деньги, пся крэв, из таких пшеклентых рук, и епископ отдал их на прокормление детей-сирот.

Я знал, о ком говорила Агнесса и видел этого епископа еще в 1947–1948 годах. Я жил на одной улице с ним и много раз видел этого высокого человека богатырского сложения, проходящего мимо моих окон с мальчиком-подростком, который держал его за рукав рясы. Какое-то необыкновенное величие было в этом человеке. Он не выступал с гордостью и важностью, а нес свое большое и грузное тело какой-то величественной поступью, вероятно, эта привычка выработалась у него при совершении архиерейских богослужений. Каждый день он выходил на прогулку по Липовой улице через речушку Салгир к областной больнице. Владыка уже тогда начал терять зрение, и поэтому его всегда сопровождал келейник – его юный внучатый племянник Николаша. Это было давно – более полувека тому назад, и я тогда даже не мог предполагать, что через полвека мы будем соседями по одной лестнице в старом ленинградском доме. Владыку я тогда воспринимал только как знаменитого ученого с мировым именем, блестящего хирурга и диагноста, а духовно-религиозная сущность Владыки тогда не осознавалась мною потому, что в моем сердце еще не нашлось места Христу.

Наши институтские профессора, как сговорившись, умалчивали о том, что у нас в городе живет великий ученый и знаменитый хирург. О его трудах, пользующихся мировой известностью, не было сказано ни слова. Какое-то табу незримо распространялось на личность епископа. Один только старый партиец, тучный, с бабьим обрюзглым лицом, совершенно бездарный хирург профессор Петр Петрович Царенко со злобой и презрением отзывался об этом «каторжнике и ненормальном попе, которому надо было не давать Сталинскую премию, а добавить тюремный срок». Он давно травил епископа, еще в Средней Азии, когда они оба работали там в одном городе.

Постепенно, в трудах и учебе прошли четыре года, и я успешно окончил медицинский институт, получив назначение в город Феодосию.

Поскольку я все шесть лет учебы в институте уделял большое внимание патологической анатомии, то и был послан на должность городского патологоанатома. Больничный морг был устроен в часовне. Все предметы церковного обихода были убраны и посредине поставлены два оцинкованных секционных стола, на которых производились вскрытия. И первым покойником, поступившим на судебно-медицинское вскрытие, был большой, атлетического сложения молодой мужчина – начальник пограничной заставы, почему-то покончивший жизнь самоубийством, застрелившись из пистолета в висок. У него на груди лежала набитая опилками кукла с удивленным лицом, в которой застряла пуля. С горечью я ходил вокруг и около, брал в руки эту глупую куклу и думал: зачем, зачем в расцвете сил он лишил себя жизни? Я думал о кудрявой девочке, внезапно ставшей сироткой, жизнь которой сложится совсем иным путем. А главное, меня угнетала непоправимость случившегося.