Нечеловеческий фактор

— Да ладно! Ты серьезно это мне втюхиваешь? В газете ничего не было. Ни строчки. Я каждый день городскую читаю, вечернюю. Ну, не пишут об этом у нас. И по телевизору не показывают. Мы же — СССР. А в мире счастья этого быть не может. Только радости… — Альбина Руслановна Соболева пила на кухне чай с пирожными «суфле», отвечала по телефону подруге и слушала по маленькому радиоприёмнику кухонному песни советских композиторов. Муж Толя Соболев, подполковник, который работал заместителем «кума» городской алма-атинской тюрьмы, в данный момент пил пятую бутылку пива, волнуясь за сборную КазССР по хоккею с мячом. Собственно, волноваться не стоило. Сборная «драла» всех подряд и в Союзе чемпионила давно, и заслуженно. Так что пиво под такую игру шло особенно гладко, мягко, вкусно и полезно.

— Это Катерина Попова мозги тебе опять трёт? — крикнул Толя на кухню. — Снова, наверное, про то, что в этом году модно будет ходить в кримплене и ворсолане? Дура! А ты не слушай. Ходи в шелках. Вечная мода и классическая классика!

Жена Альбина бросила трубку рядом с телефоном возле трёх временно оставшихся пирожных и вышла к креслу, где ловил кайф от хоккея и пива «жигулёвского» гроза заключённых подполковник Толя.

— Напряги мозг. От брата твоего летели мы с новогодней вашей пьянки второго января из Семипалатинска? Помнишь? Или с похмела этот факт пропустил?

— Летели, да не улетели. Только третьего числа нашему рейсу взлёт дали. Нелётная же была. Ураган вроде. А чего такое? С какой радости вспомнила? — офицер глотнул побольше и повернул лицо к подруге жизни.

— Помнишь — человек пятьдесят с отложенных рейсов с боем пробивались в «Ил-18», которому лететь разрешили? Милиция ещё прибежала, кое-как нас из самолёта вытурила. Мы ещё со всеми там перелаялись. Тебя и других трёх идиотов чуть в отделение за нецензурщину и мелкое хулиганство не загребли. Но всех нас через полчаса выгнали-таки, а «Ил-18» всё ж улетел.

— И чё? — Толя отвернулся и глотнул из горла. — Ну, на полдня позже мы домой прилетели. Не через год же. Тогда бы меня уволили. И тебя из уборщиц попёрли бы.

— Я не уборщица, дурак Толик, — мягко поправила его Альбина. — Я начальник Ленинского райкоммунхоза. Да, мы убираем, чистим город в пределах нашего района. Но я тебе хотела передать, что Катька узнала от мужа. Он не зеков конченых перевоспитывает, а руководит оперативным отделом в городской милиции. Так он сказал, что ночью со второго на третье разбился в нашем аэропорту «Ил-18». Триста седьмой рейс. А мы-то как раз ломились тогда на триста седьмой. Вот нас выгнали, не взяли. И потому я ем сейчас пирожное и слушаю Эдуарда Хиля с Шульженко Клавдией. А ты в тапках «ящик» глазами дырявишь и пузо наращиваешь пивом своим.

— Ну, я вообще везучий, — подполковник потянулся. — Вон две больших звезды имею. Форма красивая. А мог бы сам до сих пор «зону» топтать за то, что с дружком Колей лет восемь назад угнал «москвич» новенький от Универмага. Хорошо, что мы его бросили по дороге на Медео и нас не нашли. А то, что самолёт грохнулся — жалко. С другой стороны — лежали бы и мы сейчас на два метра вглубь. Надо Серёге Кублову позвонить. Обрадовать. Они же с Танькой тоже праздновали с нами у Витьки в Семипалатинске, и на триста седьмой рейс с нами лезли внахалку. Им, блин, тоже повезло. Хотя Танька, например, этого не заслуживает. Дура набитая и Серёгу ревнует даже к мухам и воронам.

— А в газетах ничего не было про катастрофу. И по радио не передавали, — Альбина вздохнула. — Вот же как повезло нам. Есть в жизни счастье. Но не для всех. Те, с триста седьмого рейса, уже отсутствуют в жизни и не светит им счастье. Разве что — если в рай попали. А нас тогда погнали, так ведь, считай, полсотни человек осчастливили милиционеры. Жизнь спасли.

— У людей горе, а ты тут юморишь, дура, — прикрикнул подполковник. — Зажралась, блин. Краёв не видишь. Иди лучше жри пирожные под музыку советских композиторов. Это хоть и не большое счастье, но получше, чем дворниками командовать. Иди, дурёха бездушная. Людей-то жалко! А радоваться, что кусаем пирожное с кремом и пиво хряпаем, когда столько народа на тот свет ушло при полном мире и расцвете социализма — это грех. И не хвастайся никому! А то накличешь на себя проклятье от боженьки и захвораешь болячкой неизлечимой.

Так приятно начался день чудом спасённых равнодушной вообще-то судьбой рядовых граждан. Примерно так же, наверное, как и у всех, кого выгнали в ту послепраздничную ночь из салона лайнера, обречённого на кончину свою и погибель многих, кого, конечно, надо было бы оставить жить.

* * *