Нечестивец, или Праздник Козла

– Два раза не умирать. – Педро Ливио услышал, как доктор еле выдохнул: – Жизнь у меня всего одна.

XVI

– Мануэль Алонсо? – Тетушка Аделина подносит ладошку к уху, как будто не расслышала, но Урания знает, что у старушки прекрасный слух и она притворяется, тянет время, чтобы оправиться от удивления. И Лусиндита с Манолитой тоже смотрят на нее широко раскрытыми глазами. На одну Марианиту, похоже, имя не произвело впечатления.

– Да, он, Мануэль Алонсо – повторяет Урания. – Имя как у испанского конкистадора. Вы его знали, тетя?

– Случалось, видела, – обиженно кивает старушка; она заинтригована. – А какое отношение он имеет к той ужасной вещи, которую ты сказала про Агустина?

– Это тот плейбой, который поставлял Трухильо женщин, – вспоминает Манолита. – Верно, мами?

– Плейбой, плейбой, – верещит Самсон.

Однако на этот раз смеется одна долговязая племянница.

– Он был красавцем, просто Адонис, – говорит Урания. – До болезни. Рак.

Он был самым видным доминиканцем своего поколения, элегантный красавец, на которого оборачивались женщины, но за те несколько недель или месяцев, что Агустин Кабраль не видел его, этот полубог превратился в тень самого себя. Сенатор не поверил своим глазам. Похудел на десять или пятнадцать килограммов; худой, изможденный, темные круги под глазами, прежде всегда веселыми, смеющимися – взгляд жизнелюба, улыбка победителя; теперь в них не было жизни. Он слышал что-то насчет маленькой опухоли под языком, которую дантист случайно обнаружил у него во время ежегодного, рутинного осмотра, когда Мануэль еще был послом в Вашингтоне. Говорят, эта новость произвела на Трухильо такое впечатление, как будто опухоль нашли у кого-то из его детей; он висел на телефоне, пока того оперировали в клинике в Соединенных Штатах.

– Тысяча извинений, Мануэль, что беспокою тебя, не успел ты приехать. – Кабраль поднялся со стула при виде входящего в маленькую гостиную хозяина.

– Дорогой Агустин, как я рад. – Мануэль Альфонсо обнял его. – Ты понимаешь меня? Пришлось отнять кусочек языка. Но подлечусь немного и буду опять говорить нормально. Понимаешь, что я говорю?

– Понимаю прекрасно, Мануэль. И в голосе никаких странностей не замечаю, уверяю тебя.

Это была неправда. Посол говорил так, будто рот у него был набит камнями, или он был в наморднике, или вообще от роду шепелявый. Гримаса выдавала, что каждая фраза дается ему с трудом.

– Садись, Агустин. Кофе? Коньяк?

– Спасибо, ничего не надо. Я не отниму у тебя много времени. Еще раз прошу извинить, что беспокою, ты после операции. Но я попал в очень тяжелое положение, Мануэль.

Он смущенно замолчал. Мануэль Альфонсо дружески положил ему руку на колено.

– Представляю, Мозговитый. Народец мал, ад велик. Даже в Соединенные Штаты до меня дошли сплетни. Что сняли с поста председателя Сената и расследуют твою деятельность в министерстве.

Болезнь и страдания сразу добавили много лет доминиканскому аполлону, чье лицо с великолепными белейшими зубами произвело такое впечатление на Генералиссимуса во время его первого официального визита в Соединенные Штаты, что судьба Мануэля Альфонсо изменилась столь же головокружительно, как и судьба Белоснежки по мановению волшебной палочки. Но он по-прежнему оставался элегантным, одетым по последней моде мужчиной, как в молодости, когда был доминиканским эмигрантом в Нью-Йорке: замшевые мокасины, вельветовые брюки кремового цвета, рубашка из итальянского шелка и кокетливый платок на шее. На мизинце сверкал золотой перстень. Он был тщательнейшим образом выбрит, надушен и причесан.

– Я тебе так благодарен, Мануэль, что ты меня принял. – Агустин Кабраль снова обрел апломб: он всегда презирал мужчин, которые себя жалеют. – Ты – единственный. Я словно зачумленный. Никто меня не принимает.

– Я не забываю добра, Агустин. Ты всегда был добр ко мне, поддерживал все мои назначения в Конгрессе, оказал мне тысячу услуг. Я сделаю все, что могу. В чем тебя обвиняют?

– Не знаю, Мануэль. Если бы знал, я мог бы защищаться. До сих пор мне никто не сказал, какой проступок я совершил.

– Да, красавец был, помню, он только приближается, а у нас у всех сердце уже колотится, – признает тетушка Аделина нетерпеливо. – Но какое все-таки отношение он имеет к тому, что ты сказала об Агустине?

У Урании пересохло в горле, и она отпивает воды из стакана. Почему ты упорно возвращаешься к этому? Зачем?

– Дело в том, что Мануэль Альфонсо был единственным из всех отцовских друзей, кто попытался ему помочь. Чего ты не знала. И вы тоже, сестрицы.

Все три смотрят на нее так, словно она сказала несуразицу.

– Нет, ничего подобного не слышала, – бормочет тетушка Аделина. – Пытался помочь, когда он попал в немилость? Ты уверена?

– Так же уверена, как и в том, что папа не рассказал ни тебе, ни дяде Анибалу о том, каким образом Мануэль Альфонсо пытался вызволить его из беды.

Она замолкает, потому что в столовую входит прислуга-гаитянка. И спрашивает певуче на своем ломаном испанском, не нужно ли чего-нибудь или она может пойти спать. Лусинда отпускает ее, машет рукой: иди, иди, ничего не надо.