Нечестивый Консульт

Инку-Холойнас.

Голготтерат.

Ужас скрутил его кишки.

Уста увлажнились.

Несколько лет тому назад Келлхус предложил ему представить тот миг, когда, находясь на Поле Ужаса, он увидит Гоготтерат. Пройас вспомнил, как горло его сжалось от этого образа, от предощущения, что он находится на этом вот самом месте, только не сидя в кресле, как сейчас, а стоя прямо, и будучи одновременно переполненным и яростью и смирением…ибо он сумел добраться так далеко…и оказаться так близко к Спасению.

И вот сейчас он сидел здесь, согбенный и скрюченный — тень себя самого, отброшенная вечерним солнцем на поражённую проклятием землю.

Он был Кормчим.

Возвышенным над всеми остальными не благодаря своей силе или чистоте своей веры, но из-за того, что потерял всё это, имея ныне лишь окровавленное дупло в том месте, где прежде у него было сердце.

Солнце скользнуло за алую вуаль и торчащие из горизонта щепки Рогов вспыхнули подобно каким-то жутким фонарям, подобно маякам то ли манящим к себе, то ли, напротив, предупреждающим держаться от них подальше. Золотые изгибы, колющие глаза предостережением своей необъятности, вознесшиеся так высоко, что купаясь в свете зари, они могли сиять ярче солнца.

— Будет ли этого достаточно? — услышал он собственный вопрос, обращенный к Кайютасу.

Имперский принц пристально смотрел на него один долгий миг, словно бы желая подавить страсти столь же бурные, как и те, что пылали в его собственной душе. Алое сияние Рогов окрасило его щёки и виски розовыми мазками, вспыхнуло багровыми отсветами в его зрачках.

— Нет, — наконец ответил он, вновь поворачиваясь к сверкающему лику Аноширвы.

— А как же умение направить в нужную сторону всеобщее умопомешательство?

Его ужасало то, что Рога продолжают тлеть всё также ярко даже после того, как солнце и вовсе умерло, удушенное фиолетовой дымкой.

— Боюсь, эта сила доступна одним лишь пророкам, дядюшка.

— Разве ты не боишься Преисподних? — будучи ещё ребёнком, спросил Пройас Ахкеймиона.

Это был один из тех грубовато-прямых вопросов, что так любят задавать маленькие мальчики, особенно оставаясь наедине с людьми, имеющими физически или духовные недостатки, вопросов неуместных в той же степени, в какой и искренних. А он и взаправду сгорал от любопытства, каково это — обладать такой удивительной силой, обретаясь при этом в тени проклятия.

Лишь взлетевшие брови Ахкеймиона в какой-то мере отразили потрясение, что он, возможно, испытал.

— И почему же я должен туда попасть?

— Потому что ты колдун, а Господь ненавидит колдунов.

Всегдашняя, чуточку насмешливая, настороженность в его взгляде.

— А как ты сам-то считаешь? Стоит ли меня покарать?

На прошлой неделе его старший кузен избрал в разговоре с ним такую же тактику — отвечать на любой его вопрос ровно таким же вопросом, и эта тактика обескуражила Пройаса в достаточной степени, дабы он, не раздумывая, перенял её.

— Вопрос в том, что думаешь ты. Стоит ли тебя покарать?

Дородный адепт Завета одновременно и нахмурился и усмехнулся, почёсывая при этом свою бороду с видом, всегда напоминавшим Пройасу о философах.

— Конечно, стоит, — ответил Ахкеймион обманчиво беззаботным голосом.

— Стоит?

— Ну, разумеется. Меня бы покарали, скажи я что-то другое.

— Только если я кому-нибудь об этом сообщу!

Его наставник широко улыбнулся.

— Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться?

Что-то необходимо есть.

Что-то посущественнее надежды.

Той ночью Пройас бродил по лагерю, словно военачальник из какой-то легенды, ищущий то ли ключи к сердцам своих людей, то ли ответы на вопросы, приводящие в смятение его собственное сердце. Ночь была такой ясной, что усыпанный звёздами купол, простёршийся над его головой, легко можно было перепутать с небом над Каратайской пустыней. Луна светила где-то на юго-востоке, выбеливая обломки скал и проливая на проклятую землю тени, подобные чернильным лужам. Трижды его окружали тяжело дышащие банды и всякий раз эти люди испытывали явственные колебания — стоит ли им учитывать его положение и власть, но он всегда умудрялся ухватить этот миг удивления, это мгновение раздражённой нерешительности и, жестом указав на того из них, кто выглядел самым уязвимым, самым зависимым от терпения и попустительства прочих, того, кого они уже давным-давно изнасиловали и осквернили в сумрачных руинах своих душ, изрекал: «Господь дарует вам сего человека вместо меня».

Это не было чем-то слишком уж невероятным — отдать кого-то из них им же на съедение, поскольку, по сути, всем им был нужен лишь повод, предлог для того, чтобы сделаться одним из тех, кто наказует зло ради собственного блаженства. И крики, которые слышались затем за его спиной, набрасывали на ночь налёт какого-то нечестивого очарования, ибо они ничем не отличались от криков его жены Мирамис — обнажённой, содрогающейся и бьющейся под ним, дабы доставить ему удовольствие.

Но безумие происходящего ничуть не обеспокоило его.

Великая Ордалия была его ямой, которую следовало заполнить, его желудком, который следовало накормить.

Его Ордой.

Он выжирал его изнутри — его голод, превращавший экзальт-генерала в живую дыру.