Нечестивый Консульт

Отец говорил о том же: жизнь Кельмомаса висела на волоске, зацепившемся за её сердце. Если бы не мама, он бы уже был мёртв. Святой Аспект-Император не расточает Силу, вливая её в треснувшие сосуды. Только необоримость материнского чувства, невозможность для матери ненавидеть душу, явившуюся в Мир из её чрева, давала ему возможность выжить. Даже теперь, сама её плоть требовала для него искупления — он видел это! И это не смотря на то, что душа императрицы, напротив, стремилась отринуть инстинкты, которые он у неё вызывал.

Она запретила казнить его, ибо желала, чтобы он жил, поскольку в каком-то умоисступлённом безумии жизнь Кельмомаса значила для Эсменет больше, чем её собственная. Мамочка!

Единственной настоящей загадкой было то, почему это заботило отца… и почему он вообще вернулся в Момемн. Ради любви?

— Безумие! — вскричала мать, голос её был настолько хриплым и резким, что, казалось, ободрал и обжег его собственную глотку. Декапитанты лежали на камне слева от неё, одна высушенная голова опиралась на другую. У ближайшего рот раскрылся, словно у спящей рыбы.

Интересно, дано ли им зрение? Могут ли они видеть?

— Я…я… — начал он, почти чувствуя, как фальшивые страдания корёжат его голос.

— Что? — едва ли не завопила она. — Что я?

— Я просто не хотел делиться, — без увёрток сказал он, — мне было недостаточно той части твоей любви, что ты мне уделяла.

И удивился тому, как честное, казалось бы, признание может в то же самое время быть ложью.

— Я лишь сын своего отца.

Он ничего не видел. Не слышал звуков и даже не чувствовал запахов, вкусов или прикосновений. Но он помнил об этих ощущениях достаточно, чтобы невообразимо страдать в их отсутствии.

Помнить Маловеби не перестал.

Сияющая фигура Аспект-Императора, воздвигшаяся перед ним. Ревущий вокруг вихрь, жалкая кучка обрывков, когда-то бывшая шатром Фанайяла. Его собственная голова, покатившаяся с плеч. Его тело, продолжающее стоять, извергая кровь и опорожняя кишечник. Колдовская Песнь Анасуримбора Келлхуса, его глаза, сверкающие как раздуваемые ветром угли и источающие вместо дыма чародейские смыслы. Слетающие с губ Аспект-Императора ужасающие формулы Даймоса…

Даймоса!

И хотя у него не осталось голоса, он кричал, мысли его бились и путались, сердце, которого у него теперь тоже не было, тем не менее, казалось, яростно трепыхалось — мучительно жаркая жилка, пульсирующая в вечном холоде бездонных глубин. Кошелёк! Он попал в кошелёк, словно приговорённый к смерти, зашитый в грубую мешковину, и брошенный в море зеумский моряк. И теперь он тоже тонул, полностью лишенный ощущений и чувств, погружался в леденящую бездну зашитый в мешок, сотканный из небытия.

У него не было конечностей, чтобы ими бить и пинаться.

Не было воздуха, чтобы дышать.

Остались лишь мелькающие в памяти тени воспоминаний о собственных муках.

А затем, каким-то необъяснимым образом, глаза его вдруг распахнулись.

И был свет, гонящий прочь темноту — он видел его. Нечто холодное прижималось к его щеке, но остальное тело оставалось бесчувственным. Маловеби попытался вдохнуть, чтобы завопить — он не знал от восторга или от ужаса — но не смог ощутить даже своего языка, не говоря уж о дыхании…

Что-то было не так.

Маловеби увидел исходящий от костра молочно-белый свет. Разглядел громоздящиеся вокруг камни, скальный навес и путаницу ветвей — корявых, словно паучьи лапы… Где же его руки и ноги? И, самое главное, где же его дыхание?

Его кожа?

Случилось нечто непоправимое.

Искры костра, возносившиеся в небо с клубами дыма, исчезали среди незнакомых созвездий. Он слышал голоса — мужчины и женщины, горестно спорящих о чем-то. Проступив из ночного мрака, в свете костра вдруг появился ангелоподобный лик совсем ещё юного норсирайского мальчика…

Выглядевшего так, будто его секут палками.

Опустошение это когда ты чувствуешь себя частью чего-то совершенно неодушевлённого, принадлежишь чему-то, что никогда не смогло бы даже понять, что такое веселье. Маленькому мальчику казалось, что Мир сейчас всей своей тяжестью катится прямо по нему, причиняя нескончаемую боль. Его мать и отец препирались невдалеке у костра. Он старался дышать так, как дышали другие мальчики, которых ему доводилось видеть спящими, грудь его колыхалась не больше, чем колышутся скалы, остывающие в вечерней тени и даже сердце его билось медленно и размеренно, хотя мысли и неслись вскачь.

— Он не спит, — не смотря на все его усилия, сказал отец.

— Мне всё равно, спит он или нет, — пробормотала в ответ мать

— Тогда позволь мне сделать то, что необходимо сделать.

Мать колебалась.

— Нет.

— Его необходимо прибить, Эсми.

— Прибить… Ты говоришь о маленьком мальчике как о запаршивевшем псе. Это потому чт…

— Это потому что он не маленький мальчик.

— Нет, — сказала она устало, но с абсолютной убеждённостью, — это потому, что ты хочешь, чтобы твои слова звучали так, будто ты говоришь не о собственном сыне, а о каком-то животном.