Нечисть

— А мы жить будем, а мы гулять будем,
Ну а смерть придет — умирать будем!

Хромой посидел с грозным видом, не притрагиваясь к водке, попил кваску, поковырял ложкой в закуси, поднялся с красным лицом. Невысказанные слова клокотали в горле. Помучавшись с непослушным языком, он глубоко вздохнул и выпалил без запинки:

— Так-то вот!

В голосах увлеченно беседующих о современной мировой культуре появились спорные нотки. Мы со старушкой взглянули друг на друга. Я с ходу выпил три стакана квасу, икнул и запил их киселем.

Ведмениха с Лесником сдержанно скандалили, выясняя, кто кому и что когда-то сказал и как был понят.

— Пойду я, однако! — поднялась старушка. — Земля пухом и Царствие Небесное моей подружке. — Ее хоть сын похоронил, а мне и надеяться не на кого: разве ты не бросишь, — взглянула на меня с намеком. — Недавно один запойный удавился, рядом с Петькой жил. Так наши мужики, из петли его не вынув, поминать стали. Ладно, я картошку продала, туристов наняла, закопали бедного — уж засмердил, было, на веревке.

Лесник, уверенной рукой налив в стакан, выпил, вытер губы рукавом, пристально и хмуро взглянул на Ведмениху, в чем-то ее уличив. Она, не зная как ответить, желчно насупилась, злорадно усмехнулась:

— Портянки два месяца не стираны… Философ. А я сижу, терплю!

Теперь налился краской лесник, бросил на соседку испепеляющий взгляд. Та вскочила, торжествуя, метнулась к двери. Лесник грозно поднялся и пошел следом.

Я сгреб со стола недоеденную рыбу и бросил коту, неторопливо и чинно пирующему за печкой.

— Пойду! — снова сказала старушка. — Помогла бы со стола убрать, да тут и убирать-то нечего.

«Без надобности!» — проурчал кот, косясь на почти не тронутую сметану.

Я оставил ему все, что было. Не стал брать и ружья: как был, в болотниках, в рубахе, так зашел за куст черемухи и углубился в лес. Унялась дрожь в груди, невысказанная обида как-то сама собой прошла.

Папаша был занят все тем же. Обернулся удивленно, будто соображал, уходил ли нежданный гость.

— Один вопрос, — взмолился я. — Один-единственный… Ты, говорил, что против людей воюет вся нечистая рать, а те этого в толк не возьмут. Растолкуй мне, ублюдку, с засушенными и пропитыми мозгами, как на войне без ненависти и ярости? Не преступно ли внушать солдату любить его врагов, всех ненавидящих и убивающих его?

Видно вопрос мой был для отца и неожиданным, и долгожданным, как пуля для воина. Он вздрогнул всем телом, упал на колени перед старой, раскрытой книгой, мучительно сжал голову потрескавшимися пальцами.

— Все оболгано и вывернуто! — застонал, скрежеща зубами. — Но, в этой книге каждое слово осталось на своем месте… «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» Так и написано!

Предки наши читали эти самые слова и убивали врагов без жалости. Мы же знаем, что они пролили реки крови не только своей, но и вражьей. При том, молились, множились, дороги и города строили! — завыл отец, в отчаянии взывая то к чистому небу, то ударяясь лбом в старинную книгу. — Что-то они знали, что само собой разумелось вдобавок к писаному… Я простой охотник. Я знаю, как добычу превратить в приманку. Понимаю, что приманка нужна для капкана, а капкан для истребления… Старый, подлый пьяница. Нет мне прощения, — забился лбом о землю. — Так много говорил и так мало слушал мать, деда и прадеда.

Теперь одна надежда на Отца Небесного, последнего, кто любит нас. Молитвой хочу выпросить откровение и получить забытое от Него самого…

— Не могу я тебе ответить, сынок, и помочь не могу, — поднялся отец с колен и вытер слезы. — Прости!

И тут я заметил, что он уже стар.

Я еще не вышел из лесу, как услышал, что по морю идет волна с запада и бьет в берег, будто хлещет по щекам: «Вот тебе! Вот тебе!»

Из деревни доносились крики и вопли. Домовой опять разводился. В ярости он перебил гусей, удавил кошку и грозил застрелить свинью. Домничиха бегала по шпалам, прикладывая к губам то одну, то другую руку с пучками сигарет меж пальцев. Дым над ней клубился будто над поездом. При том, она еще топала ногами и кричала, что дохлый гусь вдвое дешевле живого, требовала возмещения за нанесенное бесчестье.

Домовой выскочил из свинарника с истошно визжащим поросенком, которого волок за задние ноги. Размахнулся им в слепой ярости, швырнул в недавнюю жену. Та, в обнимку с истошно визжавшей свиньей полетела под откос. И тут он увидел меня, выходящего из леса, кинулся навстречу, глядя ласково и дружески:

— Водка есть? Нельзя терпеть, надо выпить!

Я стряхнул мокрую траву с болотников, вошел в дом, не прибранный после застолья.

Кот почистил посуду и теперь отдыхал, лежа кверху брюхом. Водки он не пил. Она так и стояла, разлитая по стаканам. Домовой слил ее в кружку. Выпил, задумался, подобрел.