Нечисть

Так оно и было. Под карнизом скалы, прикрывавшей вход в сухую неглубокую пещеру, стоял человек в лохмотьях. Он сгибался до земли и выпрямлялся, иногда опускался на четвереньки. Перед ним на пеньке лежала древняя книга в кожаном переплете. Бессмысленные движения таежного жителя сопровождались вдохновенным шепотом и бормотанием. Я взглянул в сторону, куда то и дело направлялся его взор — там стоял крест, такой же, как и на могиле бабушки.

Под ногой хрустнул сучок. Человек оглянулся без страха, глаза блеснули синевой морской волны. Я узнал и не узнал папашу.

— А, это ты? — сказал он, будто мы расстались полчаса назад. И досада мелькнула в его взгляде.

Он был худ, волосы отросли до плеч, тощая борода косо свисала с просветленного лица. Странно и непривычно поблескивали почти незнакомые глаза. Сколько помню, они были налиты кровью. И сам он переменился: глядел на меня умиротворенным взглядом, спокойным тем внутренним равновесием, какого я не видел в лицах жителей дороги и заезжих горожан.

— Мать прислала? — спросил с грустным укором.

Я замотал головой:

— Нет! Сам!

Он присел, указывая на ближайший пенек.

— А меня тут нечисть мучит: то бабьей лаской прельщает по нашей мужицкой слабости, то питьем. Бывает, и бьют… Грешным делом подумал: мать отправила, чтобы побольней досадить старым грехом. Ты уж не обижайся, что так встречаю: угощать нечем. И дел много.

— Помочь? — с готовностью спросил я.

— Мне никто не поможет, только сам. Все равно спаси Бог! — он почти выговорил «сынок», но, спохватившись, проглотил полслова и нечленораздельно прошипел оставшееся звуки. Но меня и это тронуло.

— С болот ушел, — всхлипнул я, вытирая длинный мокрый нос рукавом, — живу в деревне. Думал, средь людей человеком стану. А там… Та же нечисть, только глупей.

— Дурные они! — вздохнул отец. — И несчастные. Их веками и травят, и давят, режут, стреляют, как волков, оскотинить хотят, а они, что псы шелудивые, этого не понимают. На живодерню волокут — все хвостами виляют. Теперь вот, нечисть хвалят, дескать, жить надо как она, ради жизни и счастья! Ага! Чтобы последним перетопиться да перевешаться. А совесть-то еще есть: много ее намолено предками. Вот и мечутся: по-людски жить не хотят, и по-скотски не могут.

Я, конечно, не понял о ком он так: о себе, обо мне, или о деревенских жителях. Все равно, приятно было, что говорил со мной по-людски, может быть, первый раз за всю поганую жизнь.

— Мне-то как быть? — почесал нос. — На болоте чужак, в деревне того хуже… Тех и других, — оглянулся по сторонам, прислушался и прошептал: — не-на-ви-жу!

Отец смущенно опустил глаза.

— Один, с одной только ненавистью, долго не протянешь, все одно в болоте увязнешь! А смысл-то прост, ради людей жить надо, хоть иной раз кажется, что поганей их, особенно своих, близких, и нет никого… Я ведь не от них ушел — от соблазнов. Разобраться надо. А то ведь в старых, верных книгах — и то путаюсь… Укреплю дух, пойму что к чему и вернусь. Даже если один стану жить в деревне по правде — людям польза, нечисти — вред.

— Тебе что, — шмыгнул я носом. — У тебя хоть кровь человечья. Мне-то как с болотной рожей?

— Мой грех! — опустил потускневшие глаза отец. — Не может дерево худое приносить плоды добрые… Тебе хуже. Но если выдюжишь — заслуга будет больше: я только очищусь, а ты себя сделаешь…

— Сколько терпеть-то? — с надеждой вскинул я глаза.

— А всю жизнь! — пожал плечами отец. — После, еще и помереть надо полюдски. Да так, чтобы люди восхитились и в пример взяли.

Я замотал головой: было бы за кого! Стал вспоминать соседей и, скривив рот, едва не плюнул на землю.

— Поживи один! — отец развел руками, не зная, чем утешить. — Подумай. Вдали от моря и болот, сперва-то легче. Где святость — там и спрос жестче, — вздохнул, поглядывая на крест и думая уже о своем.

— Можно с тобой побыть? — вскинул я глаза с надеждой.

Отец поморщился, покачал лохматой головой.

— Полдня хода отсюда — зимовье. Занимай. Изба теплая. Захочешь что спросить, сто раз подумаешь, прежде чем прийти. В самый раз соседство, чтобы попусту не беспокоить.

Я встал. Он тоже поднялся на ноги.

— Отдохнешь душой, наберешься терпения… Вдруг вернемся оба — это уже сила. Люди нынче сытно живут, оттого все врозь. А нечисть от страха и ненависти скопом держится…

— Не гневись, — добавил с виноватым видом. — Не могу я сейчас жить по-другому, — перекрестил меня, поглядывая лучистыми глазами. И от того всего лишь зачесался лоб, будто в него с маху врезался овод.

Я кивнул, претерпевая и прощая обиду. Смахнул зуд со лба, шагнул к ручью. Но обернулся:

— Отчего мне креститься не велят? Будто дрыном по башке бьют?

— Испытывают, наверное… Муха гадит на лики без наказания: что с нее взять?

Я снова потер лоб, покачал головой и направился к деревне.

Прошел еще один день. И был он прожит почти беззлобно, потому, что никого из соседей я не видел. Но по дурацкому своему проигрышу до конца месяца было еще далеко. Впрочем, еще неизвестно, как бы все было, не продуйся я лешему в карты.

В потемках стал колотить в дверь трезвый старик: