Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

– Васюха, брат, начал баб подмывать, а те сдуру отца сомустили, а как пришел Петрован-от к отцу, начал говорить: что вот-де невесту нашел, благослови!..

– Чем, говорит, благословлю: откуда деньги? Брат вот только шубенку оставил да буренку яловую. Эта девка и Василью либо Ванюшке годится. Мне, говорит отец-от наш, хозяйка к дому нужна, а ты сегодня здесь, а утре и с собаками тебя не сыщешь. Любись с другой какой, а эта не по твоему рылу. Слышишь, говорит: завтра в город ступай, седоков присматривай, да и в дорогу. О себе оставь думать: сам завтра сватать иду, а тебе не видать ее как своего уха. Тем было и порешил отец, да уперлась сама девка. Больно, вишь, любила Петруху: ни за меня, ни за брата не хотела идти. Господь, думаю, с ней! ничем я ее не обидел! Пускай гнушается!.. Пришел я только к отцу да сказал ему, что я, мол, чужому счастью не завистник; не нужно мне Матрены, не стану заедать ее век девичий. И не сватай, говорю, лучше. Отец посмотрел эдак на меня, обругал да из избы выгнал. После не говорил он со мной неделю, словом не приголубил…

– Что же сталось с Матреной? – спросил я опять призамолкшего рассказчика.

– Что с Матреной? знамо, неповадная была девка, как уперлась на свое, так с тем и отъехали все. Нейду, говорит, да и все! Либо Петруху, слышь, либо никого. Тут как назло лихоманка за ней увязалась и начала ее ломать да сушить. «Ступай, говорят, в баню: скорей пройдет!..» Нет, и так, слышь, пройдет! И на улицу вышла. Тут с Петрухой встренулась, и тот ее стал уговаривать. Плачет только Матрена; а никого не слушает и в баню нейдет. Кореньев каких-то напарили ей в горшке, и тех в рот не брала: «С души, говорит, тянет!.. горько больно, лучше так перемогусь!» Перемогусь, перемогусь, да на том и села; свалило ее на печь, да и начало гнуть. Кричит, бывало, на всю избу и никого не допускает! «Укушу! говорит, не замайте… Укусила бы, говорит, Василья Корепина!» И брата Петруху вспомянет, меня закричит да и заревет. Начнет это причитывать, словно по покойнику. Эдак-то ровно трое суток мы впеременку с Петрухой просидели у ней. А на четвертые отец Петруху услал в город, а меня засадил в избу. «Полно, говорит, с бабами возжаться, шалопай ты эдакой! Твое ли это дело! посмотри ты на себя!..»

– Слышу поутру: пришла наша невестка да и говорит, что Матрена-то после третьих петухов побывшилась; поминала Петруху да меня, опять на брата Василья грозилась. Отец пожалел: «Первая, слышь, девка так помирала; никто себе ворогом, говорил, не бывает!» Сам оболокся, мне велел и брату и повел нас за собой. Смотрим: обмыта лежит, лица и не знать стало, все искалечено.

На другой день Петрован вернулся из дороги да и взвыл, как узнал о Матрене, больно же взвыл!..

У рассказчика навернулись слезы. Вероятно желая поправиться, он толкнул своего жучку ногой, поднялся с земли и отвернулся на ветер, который начало наносить прямо на нас.

Неловко было просить его продолжить интересный разговор, и я счел за лучшее, дав ему успокоиться, привести к тому окольным путем. Лучше всего, подумал я, спросить его о том, каким образом попал он в пастухи. Мне казалось, что и это обстоятельство имело некоторую связь с предыдущим.

Как бы не вслушавшись в мой вопрос и увлеченный своим рассказом, он продолжал его каким-то вялым, несколько дрожащим голосом, из чего, однако, можно было заключить, что он все-таки рассказывал охотно, без всякого принуждения со своей стороны.

– В осенях это было, о чем рассказывать стану; только что заморозки пошли у нас. После Матрениной-то смерти ровнехонько бы через год. Сидим мы эдак в избе, отец с бабами на овине рожь домолачивал. Васюха шлею конопатил, а Петра не было дома, опять в извоз услали. Я у светца с Матюшкой – племянником – самострелы из лучины делал. Вот и сидим мы эдак одни-одинехоньки. Бабушка на печи храпит. Васюха-брат, как теперь знать да помнить, песню на ту пору мурлыкал; а Матюшка махонькой нет-нет да и загогочет: любо, вишь, что лучинка-то из рук прыгает. Я ему, знаешь, опять самострел в руки дал и опять лучинку вложил да и поджег с правого-то конца. Только бы лучине-то этой загореться, а Васюха перестал песни да и окликнул.

– Никак, знать, тот-от… одмен-от наш вернулся: слышь, воротами заскрипел!..

И опять замурлыкал песню и дратву зубом ухватил.

«Что ж, думаю, пусть его!» – да и опять новый самострел Матюшке сделал. Заливается мой парнишко так, что и мне ино любо стало. Тем временем и Петруха в двери.

Гляжу: лица на нем нет, весь бледный; совсем пьян – шатается.

– Где, говорит, дядя? – И глазами своими маслеными вскинул на меня.

– На овине, говорю; рожь домолачивает…

– То-то, слышь, рожь домолачивает, чтоб опосля, говорит, мне куском своим оржаным в глаза корить… знаю, говорит…

Снял эдак Петруха шубу и сел за стол, схватил шапку с головы да и кинул супротив себя.

– Вот теперича, говорит, есть хочу, больно есть хочу; груздей бы соленых поел с квасом. Да нет, слышь, не хочу я есть, ни за что не стану… Чебоксарский купец десять рублев сулил помесячно… и одежа его, и с одного с ним стола харчи идут…