Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

При этом рассказчик повернулся на бок и оперся на оба локтя. Волоса его свесились на лицо, и вся фигура, при занимательности предстоящего рассказа, представляла что-то особенно серьезное и привлекательное. Свежее, хотя и загорелое лицо, черные волоса, на висках вьющиеся колечками; красивая коротенькая, но круглая бородка, наконец, серьезный вид и какое-то сознание важности рассказа – возбудили во мне и интерес, и полное внимание. Я уже окончательно забыл и грибы свои, и Ивана Михеича: мне хотелось слушать и расспрашивать своего нового знакомца, говорить и сидеть с ним даже до тех пор, когда возьмет верх истома и я наклонюсь к траве и засну.

– Вот как бывает и дело это самое, – говорил он. – Ухватил когда волк поросенка, что ли, какого в стаде, да завизжал этот поросенок, то будь свиньи хоть за двои гон – прибегут к волку. Они ни на реки, ни на озера попутные не посмотрят. Отобьют своего детища да и встанут кучей: поросят собьют в середку, задами да спинами своими вместе сотрутся, и попробуй волк – вырви поросенка! Уж и ходит же он сердешный, долго ходит и сбоку-то, слышь, забежит и прямо кинется; а все, глядишь, назад бежит да хвостом виляет. Артель все вплотную стоит и на него напирает: поросята визжат посередке, матери свою музыку ведут. Волк только скалит зубы да щелкает, прыгает да щелкает, а в артель не посмеет ударить. До того мучат его свиньи эти, что так и кинет и пойдет к домам. Вот тут-то я одного и свалил пулей. А крепко же и он рассерчал: больно дрягался, как я его домой хотел стащить.

– И всегда отстоят себя свиньи – не дадутся ему?

– Да чего не дадутся! – говорил он мне. – Иные боровья до того свирепеют, что из ватаги ино выскакивают. Клык наострит, слышь, да и метнется за волком вдогонку; отбежит, знаешь, немного, а себя таки помнит: сейчас и назад и опять задом в артель вотрется. А те все напирают да визготню ведут; все, знаешь, подвигаются. Зато уж и ушел хоть волк, не скоро свиньи разойдутся из кучи. Тут им человек не попадайся – всего изорвут. Значит, и тебя принимают за волка. Лягут они после того в озеро, так ты в трубы труби – не подымешь; пар так и валит, хоть на ночь оставляй, ровно, слышь, в бане были… Хрюкотня такая пойдет, что коров и овец переполошат, во как!.. – заключил рассказчик.

– А овца так, я думаю, совсем беззащитна?

– Оно, пожалуй, кому, как не овце, трусливее быть: напужал ты одну, так, глядишь, и все переполошились.

– Что овца? – продолжал он, как бы рассуждая с собой, – у той и защита против волка одна, что на стену кидаться, словно угорелой. Вон, у нас была такая притча в подызбице – лет тому пяток назад. Туда мы на зиму овец застаем, так вошли с братом. Глядим: двух ярок загубил серый… зарезал, словно языком слизнул. Выходило, видишь, окно на улицу, а изба-то наша с краю как раз, подле бань, приходилась. Заколотить мы его забыли, али бо что? Только волк пролез, знать, туда да и зарезал… Вдругорядь, думаем, не надуешь: взяли мы с братом да и заколотили окошко-то планками и двери плотно приперли. С братом порешил я так, чтобы мне сесть в подполицу с ружьем да и дожидаться волка. Раз, смекаем, приходил, вдругорядь захочет. Вот я сижу это в подполице, да только вздумал, что, мол, придет понаведаться: а он как тут и легок на помине. Взвыл, слышь, за оврагом, да опять, да и еще опять взвыл. Может, думаю, товарищей подобрал. Коли не втроем идет, так вдвоем, может быть, как и водится у них завсегда, когда на грабеж подымаются. Может, думаю, и один позарился. Сижу, вот, я в подызбице и ничего не боюсь. Ружье подле, овцы в кучу сбились; а ночь хоть глаз коли. Дело это в осенях было. Взвыл мой волк за оврагом да и замолчал: идет, думаю. Только, слышу, он уж и тут: просунул в окошко лапу да видит планками загорожено; пролезть нельзя; грызть нужно: он и грызет… Планки-то не подаются же, однако, на зуб-от даже, сколь ни востер: из дубового полена сделаны были и вколочены плотно-наплотно. Я стал прислушиваться: так стал визжать, пострел, больно шибко принялся за работу. Вон и щепки полетели чуть не в глаза мне, и все он визжит да огрызается. Перестал, слышу. Что-то дальше будет? Гляжу на окно, а он хвост запустил в окно-то, ко мне значит, – да и начал болтать из стороны в сторону. Хитрит, думаю, серый, напужать хочет; пусть-де овцы со страху в двери кинутся, на двор выбегут: а я, мол, на дворе и перережу их. Только что овцы-то на стену бросились, я его и угодил за хвост-от, да и лажу к себе притянуть. Взвопил брата: что здесь-де, мол, сам в руки дался.

И притрухнул же мой волк, куды напугался – совсем понатужился: так, братец, всего меня и окатил. Мы его после и добили вдвоем; брат ему всю голову расколотил топором.

А то повадились после другие волки собак сманивать со дворов. Так уж мы тут просто всей деревней этих из ружей били.