Necropolitics

Что мы можем сказать об этом слиянии капитализма и анимизма? Как вспоминает антрополог Филипп Дескола, в конце XIX века анимизм был определен как примитивное верование. Считалось, что примитивные народы приписывают неодушевленным вещам силу и почти таинственную власть. Они верили, что нечеловеческие природные и сверхъестественные сущности, такие как животные, растения и предметы, обладают душой и чувствами, подобными человеческим. Эти нечеловеческие существа были наделены духом, с которым люди могли вступать в общение или с которым они могли поддерживать очень близкие отношения. В этом примитивы отличались от нас. Ведь, в отличие от примитивов, мы осознавали разницу между собой и животными. От животных, как и от растений, нас отличало то, что мы обладали внутренней субъективностью, способностью к самопрезентации и свойственными нам намерениями.

Это слияние проявляется в современном возрождении неолиберальной идеологии, порождающей всевозможные фикции. Например, фикция нейроэкономического человека - стратегического, холодного, расчетливого индивида, который терпимо относится к нормам рынка и управляет своим поведением, как в экспериментальной экономической игре, использует себя и других для оптимизации своей доли удовольствия, а его эмоциональные компетенции считаются генетически предопределенными. Рожденная на пересечении экологических и нейронаук, эта фикция ведет к ликвидации трагического субъекта психоанализа и политической философии, то есть разделенного субъекта, находящегося в конфликте с собой и другими и, тем не менее, вершащего свою судьбу посредством нарратива, борьбы и истории.

 

Заключение. Этика прохожего

 

Двадцать первый век открывается заявлением о чрезвычайной хрупкости всего. И всего сущего. Начиная с идеи "Всемирья", которой недавно проникся поэт Эдуард Глиссан.

Земное состояние никогда не было единственным уделом людей. В будущем оно будет гораздо меньше, чем сегодня. Отныне власть будет существовать только как расщепленная, разделенная на несколько ядер. Представляет ли это расщепление власти шанс для человеческого опыта свободы, или же оно скорее приведет нас к пределу разобщенности?

В условиях крайней уязвимости многие соблазняются неким повторением изначального, а других привлекает пустота. И те, и другие верят, что возвращение к жизни произойдет через радикализацию различий, а спасение - через силу разрушения.

Они считают, что наш горизонт - это сохранение, консервация и охрана, что эти действия составляют само условие существования в то время, когда меч, теперь уже снова, решает все. Действительно, нет такой политики, над которой не висела бы угроза упразднения.

Что касается демократий, то они не перестали опустошаться и менять свой режим. Поскольку фантазии и случайности теперь являются их единственным предметом, они стали непредсказуемыми и параноидальными, анархическими силами без символов, лишенными смысла и судьбы. Лишенные оправдания, они остаются лишь украшением.

Отныне ничто не является неприкосновенным, ничто не является неотчуждаемым и ничто не является неотчуждаемым. За исключением, пожалуй, собственности.

В таких условиях вполне может оказаться, что в конечном итоге никто не является гражданином какого-либо государства в частности.

Страны, в которых мы появились на свет: мы носим их в себе - их лица, их пейзажи, их хаотичное многообразие, их реки и горы, их леса, их саванны, времена года, песни птиц, насекомых, воздух, пот и влажность, грязь, городской шум, смех, беспорядок и недисциплинированность. И глупость.

Но по мере продвижения марша эти страны становятся нам незнакомыми, и теперь мы время от времени видим их в силуэте, в плохом освещении.

Однако бывают дни, когда человек снова начинает напевать их имена в тишине, желая заново пройтись по тропинкам детства, по тем родным островам, от которых мы в итоге отдалились, хотя так и не смогли их забыть, не смогли отделиться от них раз и навсегда, не перестали их волновать. Таким образом, в разгар Альге- рианской войны Фанон вспомнил о Мартинике, своем родном острове.

Это припоминание одновременно является дистанцированием, самоанализом и, таким образом, предполагаемой ценой за то, чтобы жить и мыслить свободно, то есть делать это на основе определенной обездоленности, определенной отстраненности, находясь в положении того, кому нечего терять, поскольку в определенной степени он с самого начала отказался от обладания чем бы то ни было для себя, или, опять же, уже потерял все или почти все.

Но почему свобода, способность мыслить и отказ от всех форм потерь - а значит, и от определенной идеи расчета и грации - должны быть объединены в таком узком соотношении?

Является ли потеря всего или почти всего - лучше сказать, отказ от всего или почти всего - условием, при котором мы можем обрести спокойствие в этом мире и эпохе перемен, мире, в котором часто то, что человек имеет, не соответствует тому, что он есть, а то, что он зарабатывает, имеет лишь отдаленное отношение к тому, что он теряет?